Валька ковырял палкой в земле, — земля была сухая, растрескавшаяся, горячая. Потом он отбросил палку и спросил:
— А что с нами будет, ребята?
На наших глазах в эти годы происходили необычайные вещи. Люди схватили в горсть огромную страну и вытрясли ее, выбили из нее пыль, как из старого половика.
Мы сами видели: знакомые рабочие с гвоздильного завода волокли пристава, он дрожал и просил не убивать. Мы сами видели: изменилась жизнь. Люди изменили, перекроили ее, отменили твердый знак и букву ять, объявили свободу.
Человек все может: построить, разрушить, убить, возвеличить, сделать большое, геройское, красивое. Человек все может.
И вот вопрос:
— Что же с нами будет, ребята?
Городок лежал внизу — маленький, беленький, с чахоточной зеленью. Солнце стекало ему за шиворот, белое, как песок.
Мы могли стать всем: вождями, инженерами, механиками, милиционерами, писателями, комиссарами, железнодорожниками.
Жизнь раскрывалась перед нами большая, податливая. Человек, люди все могут. Мы уже знали слова: класс, рабочий класс.
— Мать говорит — на заработки ехать надо, — произнес Павлик. В нем появилась уже солидность, как у крестьянского парнишки, впервые взявшего в руки вожжи.
— Надо учиться! — вздохнул Валька.
На его лице выступили красные капли прыщей. Волосы он зачесывал назад.
Можно было идти на заработки. Можно было учиться, можно было встать и пойти куда глаза глядят, и идти, идти, — никто не удержит, не спросит: куда идешь, зачем идешь?
Неожиданно из деревни приехал Тоська. Из пастухов его прогнали за леность и обжорство.
Он пришел к нам, краснощекий, пахнущий полем и стадом, теплым запахом навоза и травы, посмотрел на нас узкими своими щелками и сказал удивленно:
— Шкелеты вы! Пра слово, шкелеты.
Через несколько дней вечером он пригласил нас в кино.
— Всех вас кином угощаю. Пошли.
Мы прониклись к нему уважением: у парня есть свои лишние деньги.
Но скоро стало известно, откуда у Тоськи деньги, Валька видел: на Миллионной Тоська торговал с лотка папиросами.
— Вот она, «Ира», только с Каира, — покурим, гражданин?
— Торгуешь? — в упор спросили мы вечером Тоську.
Он испуганно посмотрел на нас, потом опустил голову.
— Отец заставляет. — И взглянул исподлобья. — Шамать надо, а?
Мы пожалели его: торговать — это хуже, чем воровать. Воровать что? Лихая штука. Смелость нужна. Наши понятия о собственности были условные: твое — мое — богово, — и лазали по чужие яблоки. Но торговать — это уж никуда! И мы пожалели Тоську. Стали думать, как горю помочь.
