А обнаружив гибель косметики, Эдит вышла из себя и стукнула кулаком по лбу мышонка, который съел абрикосовую помаду. По нему было заметно, потому что он себе мордочку перемазал. А он испугался и укусил Эдит за колено. А она начала швырять в мышат все, что под руку попадалось — и тогда Нюхачка, которая дремала и ее разбудили, накашляла на детей в воспитательном смысле. И они устыдились, оставили Эдит в покое на койке и чинно занялись своими делами.
Эдит их ругала ругательски. Поэт попытался ее утешить и поговорить о высоком, но она пообещала выдрать ему вибриссы пинцетом для бровей. Он испугался, обиделся и ушел в рубку, а в рубке попытался утешиться обшивкой пилотского кресла, которая оказалась очень приятной не то, чтобы на вкус, а так — на хруст и ощущение у челюстей. Все мышки очень обрадовались, когда я вернулся, потому что мое общество им казалось надежнее, чем общество Эдит. Я тоже очень обрадовался, потому что они были так умны и деликатны, что не стали грызть провода и совершенно не прикасались к приборам, а выбирали такие вещи, которые для жизнедеятельности не необходимы.
Эдит в этом смысле представляла большую опасность — от мышей на борту устанавливался беспорядок, а от нее несчастья. Поэтому я не стал принимать близко к сердцу ее сетованья. Я просто ее поцеловал, хотя она и отбивалась, и заклеил ее коленку пластырем, а синяк на голове у мышонка намазал зеленкой, а потом запустил в синтезаторы программу насчет сухарей, вяленого мяса и репки. Чтобы у гостей было чем зубы точить.
Старший Мыш хотел вытряхнуть у мышат все мелочи, которые они нашли у меня в каюте и припрятали у себя в одежде и за щеками, но я его уговорил этого пока не делать.
— Если открутили важное, — говорю, — мы узнаем. Что-нибудь не будет работать. Тогда и найдем. А пока пускай. По-моему, у них вернее не потеряется.
Он согласился. И я попил кофейку, послушал изящные рассуждения Поэта о бренности — в частности, о бренности еды — и снова пошел наружу. А чтобы внутри машины было поспокойнее, включил им проигрыватель. Поставил все классические записи, сколько нашлось — пусть наслаждаются. Под музыку все угомонились; я даже пожалел, что сразу не додумался так сделать.
Эдит мне еще говорила возмущенно, что у нас тут теперь не звездолет, а какая-то мышиная дыра, и что у нас нет возможности даже словом перекинуться наедине, не говоря уж о других возможностях человеческой личной жизни. А я возразил, что сначала нужно организовать возвращение домой, в человеческий мир, а потом уж думать о человеческих желаниях. И она сморщилась, сказала, что я тупой, грубый, жестокий эгоист, и замолчала.
