– А что я – не голова? – с деланой обидой произнес Прохор, которому были приятны ее рассуждения.
– Ты-т голова, ты у нас на все случаи голова...
– А между прочим, Прохор Филиппович за последние месяца три над пороховыми погребами крышу перекрыл, – многозначительно добавила Глафира Ибрагимовна.
– Ты уж меня-то не смеши, какие пороховые погреба? Он там со своей инвалидной командой капусту квасит, огурцы солит и самогон втихую курит...
– Ну, барыня, это пока порохов нетуть, а как война?! – стояла на своем верная служанка.
– Батюшки святы! – всплеснула руками Званская. – Глафира! Не втюрилась ли ты в эту облезлую обезьяну?
Прохор смутился. А Глафира, может, впервые в жизни не поддакнула хозяйке.
– Почему же это Прохор Филиппович – обезьяна? Он мужчина справный, да и родственник ваш как-никак.
– Ну, Глашка, гляди, я ведь после Рождества могу и под венец вас отправить, да с хозяйским родственным благословением...
Доложили, что с почты вернулся посыльный, и опять с бумагой.
В ответной телеграмме сообщалось, что Прохору Званскому присвоено звание обер-каптенармуса и он назначен комендантом Чулымской крепости, а также ему вменялось в обязанность немедленно мобилизовать все имеющиеся в уделе силы и принять надлежащие меры по розыску пропавшего высокого чина. «Кроме того, учредить следствие по данному вопиющему факту и о ходе оного докладывать лично его высокопревосходительству Генерал-Наместнику Воробейчикову».
Все бросились поздравлять остолбеневшего Прохора, а тот все теребил в руках заветную бумагу, пока Полина Захаровна ее у него не отобрала.
– На вот, Глафира, да хорошенько спрячь, а то как чего коснется, концов не сыщешь! Бумага в наших палестинах всегда заглавной почитается, она не чета человеку, ей-то, любезной, только и верят.
Прохор, враз помолодевший, побежал исполнять высочайшую волю, а помещица с дворней принялась готовить гостинцы да хлопотать о пошивке мундира для новоиспеченного коменданта.
Юнька прискакал под утро.
Собака уже не выла. Густой туман застилал все вокруг, обращая окрестности в полную неузнаваемость. Что-то странное и тайное живет в тумане, меняется в нем подлунный мир, и знакомое становится незнакомым, и известное принимает чужие черты. Может, оттого в старину и не пускали матери детей бегать в туман, может, своей непонятной силой он и сегодня тянет к себе молодых, стремящихся узнать будущее и в нереальной белесости узреть своих суженых. Может, оно и так, в тумане все может быть...
