– Ты смотри, Прохор, все еще воет!
– Так я же вам говорил, барин, теперь дня на три. Садитесь к столу, ваше высокопревосходительство, а то вкусности остынут.
Енох Минович еще не был высокопревосходительством. Именно за этим «высоко-» он сюда, в Богом забытую глушь и притащился. А что прикажете делать, всю жизнь в дойных миллионерах проходить? Нет уж, дудки! Это раньше можно было на сэкономленные от народа деньги под видом приобретения спортивного клуба скупить пол чужой столицы. Ныне времена другие, деньги мало взять, их надо еще и отслужить. Не отслужишь – враз всего лишишься. В лучшем случае успеешь смыться в Лондон, некогда столицу Англии, а сегодня – заштатный городишко мощной Объевры.
Не углубляясь в душевные дебри, Енох кряду опрокинул три пятидесятиграммовика охлажденной анисовой водки, одобрительно крякнул и принялся за нехитрый деревенский ужин. Подходила к концу третья неделя его пребывания в Чулымском уезде, который должен был на полтора года стать для новоиспеченного государственного мужа новым домом, а может, и будущей вотчиной. «А что, вполне прилично звучит: граф Енох Чулымский, – с аппетитом хрустнул гурьевской капусткой чиновник. – Хороша капуста, да и пельмешки отменные!»
– Послушай, Прохор, а пельмени эти кто лепит?
– Да сам и леплю, когда летом. Ну а в зиму-то уж всем миром варганим. Как морозы возьмутся, так бабы да девчата садятся мясо крошить, тесто месить, а лепить им и мужики помогают, особливо молодые парни. Те лепят, да на молодух глазят, каку, значит, она пельмень выкручивает: по приметам, чем та пельмень мене, тем у девки «родилка» щитнее. А девки про ту примету знают, вот и куражатся: то с медвежье ухо пельмешку изваяют, то с соловьиный глаз. Веселое занятие, барин! Ваш-то предшественник и сам, бывало, любил попельменничать с молодухами, прости его Господи!
– Ты мне, Прохор, кальян расчади, таз с горячей водой неси и садись подле, расскажи, что с этим бедолагой приключилось? А то мне в Москве туману напустили.
Пока Прохор молча выполнял его поручения, Енох Минович поудобнее устроился все в том же плетеном кресле, погарцевав на сиденьи мясистыми ягодицами, снял высокие носки, связанные из грубой деревенской пряжи, которые Прохор всучил ему в первый же вечер вместо привычных тапочек, опустил ноги на прохладные доски, расстегнул подбитый алым китайским шелком и расшитый хакасскими узорами полухалат, с хрустом потянулся и вдохнул полной грудью тягучий, настоенный на разнотравье и хвое дурманящий воздух теплой июльской ночи.
