– Так… пумпур… Пуна… Еще Пуна, – бормотал Максим Петрович, листая Энциклопедию. – Ага, вот он, Пуни! Ну-ка, ну-ка!
Через минуту все стало ясно: композитора звали Цезарь, или Чезаре, ударение в фамилии приходилось на первом слоге, а не на последнем, родился он в тысяча восемьсот втором году, название же балета было «Эсмеральда»; кроме того, оказалось, что этот Цезарь, или Чезаре Пуни какое-то время служил в Петербурге, и хотя и был известен, но самостоятельного художественного значения не имел.
– Ну, вот это другое дело, – удовлетворенно сказал Максим Петрович, – «Эсмеральда»… А то «альда» какая-то, ни на что не похоже… Пошли, что ли, ужинать! – окликнул он Костю. – Хватит тебе там, в двойниках копаться…
– Что ж, товарищ Щетинин, – сказала Ангелина Тимофевна, когда Максим Петрович возвращал ей книгу, – так и не нашли еще убийцу-то?
Максим Петрович только руками развел.
– А ко мне давеча Евгения Васильевна заходила, – покачала головой библиотекарша, – ужасно, знаете, до сих пор сокрушается… Еще бы, такая утрата сразу – и муж, и деньги…
– Так она о ком же больше сокрушается, – улыбнулся Щетинин, – о муже или о шести тысячах?
– Ах, да ведь и шесть тысяч, знаете, деньги не малые, – вздохнула Ангелина Тимофевна.
Когда Щетинин и Костя вышли на улицу, уже совсем стемнело. Небо было покрыто рваными, грязными облаками; жалкая бледная полоска заката еще чуть тлела над домами, но с севера, постепенно закрывая ее, наползала огромная черная туча; фиолетовые вспышки молний метались низко над горизонтом; свежий ветерок, впервые за много дней, прошумел в верхушках деревьев.
– Со мной поедете или пешком? – спросил Костя, выводя мотоцикл на дорогу.
– Нет уж, чеши-ка ты сам по себе, – проворчал Максим Петрович. – Мне, брат, еще до пенсии дотянуть надо…
Костя засмеялся и, отравив чистый вечерний воздух ядовитыми выхлопами газа, сломя голову помчался под гору.
Максим Петрович шел медленно, с наслаждением вдыхая сразу повлажневший воздух. В клубе кончилось кино. Шумливая стайка девушек обогнала Щетинина. Они смеялись, что-то рассказывали, перебивая друг друга, то понижая голоса до шепота, то взрываясь громкими восклицаниями и смехом. Гремела радиола, выставленная каким-то любителем оглушительной музыки на подоконник. Где-то далеко, на реке, вспыхнула радостная песня. «И снег, и ветер, и звезд ночной полет», – свежо, мужественно выговаривали молодые голоса… И мирно, ласково сияли огни в распахнутых настежь окнах домов, и всем живущим в этих домах, видимо, было хорошо и спокойно, и во всем чувствовалась удовлетворенность прожитым днем и несокрушимая уверенность в том, что и завтрашний день будет прожит не хуже минувшего – так же разумно и содержательно.
