Вот в основных чертах то, о чем рассказывала рыжая папка, наполненная разного рода протоколами – на форменных бланках и на случайных, вырванных из ученической тетради, листках, справками, заключениями… На многие вопросы отвечала она. Из нее можно было узнать немало всяких подробностей о жизни Извалова, о быте, характере, привычках многих его односельчан, о том, где, когда и при каких сопутствующих обстоятельствах оборвалась его жизнь…
На спин только вопрос не отвечала пухлая папка «Дело № 127», на самый основной, тот, ради которого она возникла и на который обязана была ответить: кто убил? Кто, соблазненный банковскими бумажками, в ночь с восьмого на девятое мая, прокравшись к Извалову в дом, занес над ним. безмятежно спящим, им же самим купленный и остро отточенный топор?
– Ну ты как хочешь, – сказал Муратов, – а я пойду к тебе окрошку хлебать.
– Пошли, – улыбнулся Максим Петрович. – Моя Марья Федоровна нынче как раз свежачку приготовила…
Муратов был человеком не завистливым: ни успешное продвижение по службе кого-нибудь из товарищей, ни чье-то великолепное здоровье, ни какие иные житейские удачи других – ничто не нарушало его спокойствия, не выводило из душевного равновесия. К чужим успехам он был равнодушен, они, случалось, даже его радовали, а здоровья ему было не занимать. Единственный человек, кому он не то чтобы завидовал, а с кем не прочь был бы поменяться местами в бытовой устроенности, был Максим Петрович Щетинин. Сказать прямо, Муратову не повезло в этой самой устроенности; как-то так все в его жизни складывалось, что у него, всегда спокойного, уравновешенного и обстоятельного, бытовая, житейская сторона шла кувырком, как попало, и не только не было в ней устроенности и слаженности, но, наоборот, – сплошное неустройство и неразбериха. По его характеру, ему и подругу жизни надо бы спокойную, рачительную, хозяйственную, чего никак нельзя было сказать о его Олимпиаде Львовне, женщине вздорной, ленивой, неряшливой, набитой нелепыми пустяками. По его душевному складу – ему бы тишину в доме, порядок, опрятность, а у них вечно стоял «содом и гоморра», как он сам выражался, вечно толклось какое-то крикливое бабье – женины приятельницы – с их бесконечными сплетнями и пересудами, чего Муратов терпеть не мог. Да и самый дом, в котором он жил – многоквартирный, казарменного типа – стоял на неуютном пустыре возле базара, где всегда тучами носились мухи и едкая рыжая пыль, и – ни садика, ни цветочной клумбы, ни хотя бы какого ледащенького деревца возле, – всё было голо, вытоптано, неуютно. Прямо-таки жить не хотелось в таком неустроенном месте. Но ведь не пойдешь же в райисполком, не попросишь, чтоб заменили квартиру, потому что, дескать, вид из окошка не устраивает… Дали – ну и спасибо, и живи, живут же другие-то.
