Пахло лекарствами…
“Я не какаю! Я не могу покакать!”.
Было, старуха растерялась, глядя на него, умолкла — но снова подала голос, испугавшись своего же молчания.
“Ко мне приходит женщина, соцработник, она сказала, звоните в поликлинику. Доктор, что мне делать? Я выпила слабительное. Позвонила в поликлинику, в “скорую помощь”. На меня кричали, помогите! Поставьте мне клизму… Я этого не вынесу!”.
Его вырвало у подъезда.
В чувство привела какая-то молоденькая стервочка. Но даже не испугалась — напала, огрызнулась: “Совсем совесть потерял, урод!”. Сама как зверек. И шубка, шкурка… Белый мертвый мех.
Накренилась, будто бы падая, угрюмая каменная башня.
Поскользнулся на ледяной корочке — но удержался.
Спасительное чувство опустошения.
Сумерки.
Этот город.
Слился в сплошную сумасшедшую линию.
Зарево рекламы.
Движение, где тянутся без конца потоки машин, как сцепленные, отправленные кем-то куда-то вагоны.
Тлеющий, дымящийся.
Замороженный воздух. Тающий, когда дышишь. С дыханием превращаясь в пар, но вмиг замерзая — исчезая, так что не отогреть.
Наледь, по которой передвигаются одинаковые инвалиды, точно у всех протезы вместо ног.
У метро он вытащил из портфеля коробку конфет и впихнул в задавленную всем, что стало прахом, чугунную урну в форме цветка.
Купил самые дорогие.
Теперь избавился, выбросил.
И не успел отойти — его подарок выхватил пьяненький, с улыбкой блаженного на побитом испитом лице.
Старуха в своем склепе… почему она жила столько лет — а его отец был мертв? Она и этот шизик-астрофизик — а его отец?! Кто же достоин жизни? Кто из людей? Кто готов на все — на все, что получит вместе с жизнью и будет цепляться из последних сил?!
Всего мгновенье — эскалатор плавно погружает в мир иной.
Здесь тепло.
Метро — вход куда-то.
Исчезновение, отсутствие.
Как и его мысли — это вход куда-то.
Человек со своими мыслями — он как под землей.
Ему кажется, он становится невидимкой.
Но все видел, все понимал.
Люди под землей.
Девушка в переходе, каждый раз на одном и том же месте, но только в рабочие дни. Маленький подлый театрик жизни. Голова упала, как у повешенной, на груди картонка, где большими буквами: помогите умирает мать.
Мать.
Как бы он хотел оглохнуть и не слышать ее, совсем, навсегда.
Зачем ей это было нужно?
Хотела, чтобы ему стало больно?
“Я любила твоего отца!”.
“Если бы любила — он бы не умер”.
Пощечина.
Он скажет: “Ну вот и хорошо, нам пора разъехаться”.
Ночью вызывали “скорую”.
Ей сделали укол.
Саша, ее мольба: “Почему? Почему?”.
