Опасный признак, говорите вы, да, верно, я тоже так считал. Разве я не впадал всегда в апатию при первом же препятствии? Разве не знал, что после апатии, если ее не одолеть, придет угрюмое отчаяние? Кроме меня, никто и не думал ее одолевать: парижский мэтр интересовался мной не больше, чем мой кембриджский наставник или мистер Тэпрелл из Хейр-Корта. Если я не справлялся с живописью, математикой или юриспруденцией, они считали, что это не их забота, а моя, и были правы: мои ошибки и решения были моим личным делом. Я молил бога дать моим пальцам силу справиться с тем, к чему они, как ни старались, не были пригодны, и в то же время вновь метался в поисках выхода из положения, в которое сам себя поставил. Раз у меня нет денег, достойных этого названия, значит, для того, чтоб распрощаться со студенческой жизнью, нужно либо найти работу, либо вернуться домой и сдаться на милость моей многострадальной матушки, чего мне никак не хотелось. Я изо всех сил добивался, чтобы меня послали в Константинополь иностранным корреспондентом от "Морнинг Кроникл", но мои отчаянные усилия ни к чему не привели. Одному богу известно, что я рассчитывал там делать, но мне казалось, что само слово "Константинополь" несет с собой освобождение. Когда все в жизни идет вкривь и вкось, что может быть соблазнительнее бегства, тем более бегства, совершаемого с разумной целью и к тому же оплаченного? В таком назначении мне виделась не просто работа на год, но, очень вероятно, будущая книга с рисунками автора, эдакий "Иллюстрированный год путешественника", из-за которого передерутся все лондонские издатели. То был мой первый честолюбивый замысел во всей его подкупающей наивности и откровенности, тот самый, который впоследствии стал навязчивой идеей. Вам не забавно, что я способен был вообразить себя автором путевых очерков, но не романистом, и что мои мечты кружились вокруг словесных и карандашных зарисовок увиденных мной мест, а не вымышленных характеров? То было следствие занятий живописью: при всем своем увлечении журналистикой я связывал свое будущее с карандашом, а не со словом. И я доволен, что впоследствии сумел не раз, а много раз осуществить эту свою первую мечту, хоть из нее не выросли великие литературные шедевры - впрочем, неизвестно, есть ли вообще такие среди написанных мной книг.
Жить рядом с бабушкой и предаваться внутренним борениям оказалось немыслимо. Можно ли было целыми днями бить баклуши под ее орлиным оком? Чем заметнее была моя растерянность, тем утомительнее становились ее выговоры, пока, наконец, я больше уже не мог выносить разоблачений этой дамы - неужто она не замечала, что я и сам себе не давал спуску и вовсе не гордился своей праздностью? Я решил, что обойдусь без комфортабельных апартаментов, переберусь в мансарду и буду жить так же, как мои товарищи. Лишь только я упомянул о переезде, бабушка тотчас же стала меня задабривать, но я был тверд: мансарда и независимая бедность гораздо больше отвечали моему тогдашнему умонастроению. Она, конечно, сочла мои слова пустой угрозой и была обижена и удивлена, когда я привел их в исполнение и перевез свои немногочисленные пожитки на улицу Боз-Ар, где, правду сказать, неизменно испытывал острую нехватку денег. Стоило мне нанести визит врачу, как вся моя наличность улетучивалась и я влезал в долги до следующего дня выплаты процентов со все еще остававшегося у меня крохотного капитала, дававшего не более ста фунтов в год. Вырвавшись, я почувствовал себя гораздо лучше и стал осматриваться и подыскивать себе литературный заработок или заказы на рисунки.
