Не стану больше распространяться о своей болезни, иначе уподоблюсь тем несчастным, которые с таким великим удовольствием рассказывают о своих мучениях, что это противоречит всякой логике. Они привносят в свой недуг всю мистику святого причастия, стараясь представить себя подвижниками вследствие перенесенных, по их словам, страданий. Болезнь не менее важное событие в их жизни, чем их собственное зачатие, и, кажется, они ее описывают с той же сомнительной достоверностью. Какое нагромождение деталей! Как они смакуют симптомы: щекочущий кашель во вторник, режущая боль в животе в среду, жар в четверг, бред в пятницу, ломота в суставах в субботу, тошнота в воскресенье, сыпь в понедельник, после чего, вконец измученные, мы снова попадаем во вторник, чтобы услышать все сначала. В глазах этих людей врачи - верховные жрецы, и каждое их слово свято. С достойной сожаления радостью они расписывают, как эскулапы противоречили друг другу, пока не объявился, наконец, такой, который сказал, что в жизни не встречал ничего подобного что это худший случай в Лондоне, худший в его практике, худший в истории медицины, и, можете не сомневаться, ему и выпадает честь исцеления, так что наш собеседник становится его коронным пациентом. Что же касается лекарств, то, боже мой, как эти люди многословны! Настои, микстуры, таблетки, порошки всех видов, форм и оттенков, точно отмеряемые серебряными ложками, зажатыми в трясущихся руках, принимаемые по дням, часам, минутам с сосредоточенной страстью, пока в каждый уголок, в каждую пору их тела не оказывается влито какое-нибудь снадобье, и все это в количествах, достаточных, чтобы аптекарь целый год купался в роскоши. Из слов этих недужных становится понятно, что то было самое волнующее переживание в их жизни, но если вам достанет смелости заметить это вслух, воздух огласится криками, что вы бесчувственный наглец, после чего они лишатся чувств и снова расхвораются, так что лучше поостерегитесь. Все дело в том, что никто из них не хочет выздоравливать. Из их рассказа ясно, что они тоскуют по болезни, чего не смеют заявить, но не способны и скрыть.
Полагаю, о моей болезни сказано достаточно, из подобных испытаний мы выходим эдакими моралистами, мудрыми-премудрыми, и ждем, что все склонят к нам слух и будут нам сосредоточенно внимать. Как вы догадываетесь, происшедшее ничуть не облегчило моего положения. Поскольку "Пенденнис" задержался, мне предстояло наверстать упущенное время, а заодно и переделать его - черная работа, не радовавшая меня даже в нынешнем благостном состоянии. Мне не терпелось взяться за перо и снова показать, на что я способен, но будь моя воля, я выбрал бы не эту, давно наскучившую книгу. Однако ничего другого мне не оставалось, я был далек от процветания, поэтому чем больше денег можно было заработать, тем лучше. Кстати, насколько меньше нас страшила бы Серьезная Болезнь, не ведай мы, во что нам станет каждая минута лихорадки. Тревога о том, в какую сумму обойдется нам недуг, доводит до крайне тяжелого состояния гораздо больше людей, чем мне хочется думать. Только скажите, что доктору и аптекарю уплатят не из нашего кармана и что жалованье чудесным образом будет поступать, даже когда мы не работаем, и вы увидите, как быстро мы поправимся. У меня - нашелся добрый друг, предложивший мне взаймы денег, чтобы я мог свести концы с концами, по-моему, он проявил гораздо больше здравомыслия, чем все остальные вместе взятые, осыпавшие меня подарками. Он сумел поставить себя на мое место, а это ценнее, чем участие и сострадание. Правду сказать, мои расходы удвоились за время болезни: девочки, по странному обыкновению девочек, выросли и стали нуждаться в более дорогих вещах, матушка, что было неотвратимо, постарела и больше нуждалась в заботе и помощи, мое хозяйство непрерывно расширялось и требовало новых и новых рабочих рук, - ни в чем, что было нам доступно, мы так себя и не ограничили. Мы жили на широкую ногу, и я не склонен был менять привычки, болезнь меня, конечно, напугала, но не настолько, чтоб я решился экономить, готовясь к ее следующей атаке. Мой новый спутник звался Оптимизм, и Оптимизм не позволял мне жертвовать комфортом и позорно поддаваться панике. Мои планы откладывать средства на будущее не заходили так далеко, чтоб я стал ущемлять себя в настоящем. Я не желал отказываться от удобств, а значит, и от некоторой привычной толики роскоши, и это не подлежало пересмотру. Не могу вам сказать, до чего я рад, что усвоил этот свободный взгляд на вещи. Теперь, когда у меня так много денег и так мало от них проку, было бы ужасно вспоминать, что я отказал себе в собственном выезде, а девочкам в нарядах ради того, чтоб сэкономить несколько жалких фунтов, которыми, в конце концов, я даже и не воспользовался. Конечно, вы можете мне возразить со свойственной вам логикой, что я бы рассуждал иначе, если бы в пятьдесят лет сидел без гроша, - тогда бы я горько сожалел об этом лишнем экипаже и о ненужных новых платьях, но я так не считаю. Окажись я сегодня в беспросветной нужде, что изменили бы эти безделицы? Почти ничего, зато в свое время они доставили нам много удовольствия. Надеюсь, с этим вы согласны?
