Я крикнул:
— Пли!
И пятьдесят ружейных выстрелов нарушили безмолвие ночи. Еще пять или шесть вдогонку, и потом — последний одинокий выстрел. Когда пороховой дым рассеялся, мы увидали, что все двенадцать человек и девять лошадей упали. Три лошади неслись бешеным галопом; одна из них испуганно металась и волокла за собою труп всадника, зацепившегося ногой за стремя.
Около меня солдат засмеялся каким-то жутким смехом. Другой сказал:
— Сколько вдов-то!
Может быть, он и сам был женат. Третий добавил:
— На такое дело много времени не надобно.
Из-под шинелей высунулась головка.
— Что случилось? — спросила она. — Сражение?
Я ответил:
— Ничего особенного, мадмуазель; мы только что отправили на тот свет дюжину пруссаков.
Она пробормотала:
— Бедняги!
И, так как ей было холодно, она снова исчезла под шинелями.
Отправились дальше. Шли долго. Наконец небо стало бледнеть. Свет посветлел, заискрился, засверкал, и на востоке протянулась розовая полоса.
Вдали раздался окрик:
— Кто идет?
Отряд остановился, а я прошел вперед, чтобы нас пропустили.
Мы добрались до французских позиций.
Когда люди проходили мимо заставы, сидевший верхом на лошади командир, которому я только что доложил обо всем случившемся, заметил проплывавшие мимо него носилки и громко спросил:
— А это что у вас там?
Тотчас же высунулась белокурая головка, растрепанная и улыбающаяся, и послышался голосок:
— Это я, сударь!
Мои люди дружно захохотали, и все сердца радостно забились.
Практик, шедший подле носилок, замахал кепи и заорал:
— Да здравствует Франция!
И не знаю почему, но я вдруг расчувствовался, — до того это показалось мне милым и рыцарским.
Мне почудилось, будто мы спасли целую страну, совершили нечто такое, чего не сделали б другие, нечто простое, но подлинно патриотическое.
А это личико я, знаете, никогда не забуду, и, если б спросили моего совета насчет упразднения барабанов и рожков, я предложил бы заменить их в каждом полку хорошенькой девушкой. Это было бы еще лучше, чем играть Марсельезу. Черт возьми, как бы это подбодрило служивых, если б рядом с полковником они видели такую вот мадонну, живую мадонну.
Он помолчал несколько секунд и, покачивая головой, добавил с глубоким убеждением:
— Да, что ни говори, а мы, французы, любим женщин.
