— Ты правду говоришь?
— Да, чистую правду.
— Ну, тогда другое дело… а не то бы я… Но вот чего я не понимаю: откуда у этого мальчишки всегда столько денег? Вот кому везет! Когда он заявился сюда как-то с Сычихой, он показал мне две золотые монеты по двадцать франков. И с каким насмешливым видом он нам сказал: «И у вас бы водились деньжата, не будь вы такими чурбаками».
— А что это значит — быть чурбаками?
— На его жаргоне это значит быть дурнями, болванами.
— Ах, вот оно что.
— Сорок франков… золотом… сколько бы я на эти деньги славных вещей накупил… А ты, Амандина?
— О, я бы тоже.
— Что бы ты, к примеру, купила?
— Знаешь, — начала девочка, в задумчивости опустив голову, — раньше всего я купила бы хорошую куртку для нашего брата Марсиаля, теплую, чтобы он не мерз у себя в лодке.
— Ну, а для себя?.. Для себя самой?
— Мне бы так хотелось маленького Иисуса из воска с крестиком и барашком, такого, какого продавец гипсовых фигурок продавал в то воскресенье… помнишь, на церковной паперти в Аньере?
— Кстати, как бы кто-нибудь не рассказал матери или Тыкве, что нас видали в церкви!
— Это верно, мать ведь раз и навсегда запретила нам входить в церковь!.. А жаль, потому как там, внутри, до того красиво… правда, Франсуа?
— Да… а до чего там хороши серебряные подсвечники!
— А изображение пресвятой девы… у нее такой добрый вид…
— А какие там красивые лампы… ты заметила? А яркая скатерть на большом столе, там, в глубине, где священник служил мессу с двумя своими дружками, одетыми как и он… они еще Подавали ему вино и воду.
— Скажи, Франсуа, помнишь, в прошлом году, в праздник Тела господня, мы видели с тобой, как по мосту шли маленькие девочки, кажется, они шли, как говорят, к причастию. И все они были под белыми вуалями!
— И у всех в руках были пышные букеты!
— А какими нежными голосами они пели! И держались за шнуры своей хоругви!..
— А как сверкала на солнце эта расшитая серебром хоругвь!.. Она стоила, должно быть, кучу денег!..
— Боже мой, как все это было красиво! Правда, — Франсуа?
— Еще бы! А у мальчишек, что шли к причастию, на рукавах были банты из белого атласа… А свечи, что они несли, были снизу закутаны в шитый золотом красный бархат.
— И эти мальчики, хоть и совсем маленькие, тоже несли хоругвь, правда, Франсуа? Ах, боже мой! А мать в тот день меня поколотила, когда я у нее спросила, почему мы не участвуем в этом шествии, как другие дети!
— Вот тогда-то она и запретила нам заходить в церковь по дороге в соседний городок или в Париж, «разве только они согласятся стащить оттуда кружку для пожертвований или обшарить карманы нескольких прихожан, пока они слушают службу», — прибавила тогда Тыква, смеясь и скаля свои желтые зубы. Вот скотина проклятая!
