Ульрих Кунци двинулся дальше. Он шел как охотник, пригнувшись к земле, отыскивая следы ног, и все время повторял:
— Ищи, брат, ищи!
Теперь, опять спускаясь с горы, он то и дело заглядывал в глубокие провалы и порою призывно кричал, но этот долгий крик замирал без отголоска в немых просторах. Тогда он прижимался ухом к земле и напряженно вслушивался: ему чудился ответ, он бежал на этот голос, снова звал, но уже ничего не слышал и без сил, в отчаянье садился перевести дух. Около полудня он позавтракал и накормил Сама, который, как и он, изнемогал от усталости. Затем продолжал поиски.
Свечерело, а он все шел по горам, одолев уже километров пятьдесят. До дому было далеко, идти дальше уже не хватало сил, поэтому он вырыл яму в снегу и скрючился там вместе с собакой, укрывшись прихваченным с собою одеялом. Так они и пролежали всю ночь, человек и пес, прижавшись друг к другу, грея один другого, и все равно промерзли до мозга костей.
Ульрих не сомкнул глаз — тело его сотрясала дрожь, в голове проносились страшные видения.
Как только забрезжило, молодой проводник вылез из ямы. За ночь он весь одеревенел, так ослаб духом, что чуть не плакал от отчаяния, сердце у него бешено колотилось, ноги при каждом звуке подкашивались.
Внезапно ему пришло в голову, что он может замерзнуть в этой пустыне, и страх перед такой смертью подстегнул его, вернул энергию и силы.
Он начал спуск к гостинице, падал, снова поднимался, а далеко отстав от него, брел Сам, прихрамывая на три лапы.
До Шваренбаха они добрались только к четырем часам дня. Дом был пуст. Ульрих разжег огонь, поел и уснул, совершенно отупевший, без единой мысли.
Спал он свинцовым сном и долго, очень долго. Но вдруг чей-то голос, крик, зов — «Ульрих!», — вырвав из глубокого забытья, поднял его на ноги. Пригрезилось ли это ему? Людям, чем-то встревоженным, иной раз чудятся во сне вот такие непонятные призывы. Нет, у него в ушах до сих пор звенит долгий дрожащий вопль, насквозь пронзивший все его существо Кто-то действительно кричал, звал — «Ульрих!». Кто-то был там, возле дома, в этом у него не было сомнения. Открыв дверь, он завопил во все горло:
— Эй, Гаспар!
Никакого ответа — ни шепота, ни вздоха, ни стона, полное безмолвие.
Стояла ночь. Кругом — свинцово-бледный снег.
Поднялся ветер, ледяной ветер, от которого на этих одиноких вершинах трескаются камни и гибнет все живое. Он налетал порывами, иссушающий, еще более гибельный, чем знойный ветер пустынь. Ульрих опять закричал:
