Ранделя терзал голод, тот яростный животный голод, который заставляет волков кидаться на людей. Обессиленный, он старался удлинять шаги, чтобы их выходило поменьше, голова у него свесилась на грудь, в висках стучало, глаза налились кровью, во рту пересохло, рука крепко сжимала палку, и ему все время безотчетно хотелось стукнуть со всего размаху этой палкой первого встречного, который спешит домой к своей похлебке.
Он вглядывался в кромку дороги, и ему виделись за ней выкопанные и оброненные на рыхлую землю картофелины. Если бы повезло, если бы удалось найти хоть несколько штук, можно было бы собрать валежнику, развести небольшой костер в овраге, и, ей-богу, получился бы отличный ужин из этих круглых горячих картошек, прямо с пылу с жару, которыми вдобавок он сперва бы согрел окоченевшие руки.
Но картошка уже отошла, и, как накануне, ему пришлось удовольствоваться сырой свеклой, вытащенной прямо с грядки.
Вот уже два дня его так одолевали мысли, что он на ходу разговаривал сам с собой вслух. До сих пор Рандель жил не думая, все свои немудреные помыслы и способности отдавая ремеслу. Но усталость, ожесточенные поиски отсутствующей работы, отказы, брань ночевки под открытым небом, голод, презрение к бродяге имеющих кров, их вечный вопрос: «Чего тебе дома не сиделось?», горечь из-за невозможности найти дело для привыкших к труду сильных рук, сознание, что там, дома, его родные сидят тоже без гроша, постепенно наполняли его тяжелым гневом, который со дня на день, с часу на час, с минуты на минуту все рос и рос, непроизвольно выливаясь в отрывистых фразах, похожих на рычание зверя.
Спотыкаясь о камни, которые выкатывались из-под его босых ног, он бормотал:
— Беда... беда... свиньи проклятые... человек с голоду подыхает... а им хоть бы что... плотник, не кто-нибудь... свиньи проклятые... ни единого су... ни единого... ну вот, дождь пошел... свиньи проклятые!..
Он ярился на несправедливость судьбы и винил людей, всех до единого, в том, что природа, эта прародительница сущего, так несправедлива, свирепа и вероломна.
— Свиньи, свиньи проклятые! — повторял он сквозь стиснутые зубы, глядя, как поднимаются над крышами в этот час вечерней трапезы серые струйки дыма. И, не отдавая себе отчета в другой несправедливости, на этот раз человеческой, что зовется насилием и воровством, еле сдерживал желание вломиться в один из этих домов, прикончить его обитателей и, усевшись за стол, съесть их еду.
