— Мать, не шмыгай носом! И что тут такого? Отделяются? Тоже мне невидаль какая, не на край же света собрались! Не на чужбину! Мы будем навещать их на каждый государственный праздник.
Сейчас он вспоминает эти свои слова. Сейчас, когда он видит их в своем доме, не может не вспомнить того, что сказал тогда. Сейчас, когда каждую минуту он сталкивается с их неустроенной жизнью беженцев, он ясно слышит все, что тогда говорил.
— Говоришь, у нас теперь разные государственные праздники? Глупости. Слушай, что говорит тебе твой прапорщик, это глупости! Это нужно вынести на обсуждение! Понимаешь? Да, да, я читаю газеты, но государственный праздник — это государственный праздник! — упрямо повторял он сыну в телефонную трубку, отказываясь понимать, почему теперь не может повидаться с внуком, как это бывало каждый год.
— Ну давай, мой Малыш, ты уже большой, все устроится... — с этого он начал, как только они появились, но ничего не устроилось, и даже наоборот, стало разваливаться и еще больше терять форму.
— Ну а воля? Где ваша воля? Неужели и она осталась там? — задал он вопрос спустя два месяца, во время обеда, желая подбодрить своих.
— Отец... — медленно начал сын.
— Прошу вас, не надо при ребенке... — шепнула сноха.
— Андрия, почему ты не ешь, остынет... — испуганно добавила жена.
Он промолчал. Пристыженно. С тех пор и разговаривает только с самим собой. Спорит. А спать не может.
Восьмая симфония до-минор Дмитрия Шостаковича, сочинение...
Должно быть, в большем пространстве страдания переносятся как-то легче, наверное, они разбавляются, снижается их концентрация. А в однокомнатной квартирке все сгущено. И хотя сын со снохой смогли увезти лишь немногое, шкафы оказались набиты битком. Жена и раньше-то никогда не расставалась со старой одеждой — она напоминала ей о прошлом, а уж теперь, из страха перед наступающими временами, и подавно ни от чего не хотела избавиться. Да и самих шкафов у них слишком много. Вообще очень много мебели. Ящики не выдвигаются, так плотно набиты они всякими мелочами. На полках негде поставить альбомы, в которых рисует Малыш. О большое кресло напротив телевизора все спотыкаются. Кому-то приходится есть всегда на краю квадратного обеденного стола. Дюжину горшков с висячими пеларгониями он отнес в подвал, чтобы выставить в лоджию морозильник. Дом вдруг оказался перенасыщен всевозможными предметами, но еще большие трудности возникли с чувствами. Слышно, как кто вздохнет. Слышно малейшее слово, кем бы оно ни было сказано. Почти ничего не остается личным. Андрии Гавровичу кажется, что с зеркала в ванной комнате не успевают выветриться предыдущие отражения, отражения лиц его домашних, и что, бреясь, ему приходится смотреть на них, так как они еще не исчезли со стекла. Сколько раз его пронзала резкая душевная боль, становившаяся еще более невыносимой, когда он сталкивался в этом нерасторопном туалетном зеркале с усталым лицом своей жены, с ее пальцами, которыми она безуспешно пытается разгладить залегшие вокруг рта морщины? Сколько раз он испытывал стыд перед безнадежным и грустным взглядом снохи, а однажды и перед ее зрелой наготой до пояса? Сколько раз открывал было рот, чтобы начать оправдываться перед мрачным лицом сына? Или перед умным лбом Малыша, который и вчера вечером, умываясь, постоянно вставал на цыпочки и вертелся во все стороны, желая разглядеть как можно больше?
