Луговина была испохаблена, изрыта, изломана. Земля – перепахана и обесчещена.
Глебке захотелось заорать этим чужакам, что здесь поле, берег реки, еще немного, и оно покроется чудными простыми цветками, без которых не бывает ни красоты, ни лета. Но попробуй – крикни.
Ублюдки в кожанах подперли к берегу речушки, встали неровным рядом на самом краю, не уставая газовать. Сзади они казались черной стаей неземных тварей, которые как будто переговариваются между собой.
Постояв так и полюбовавшись заречными далями, поглазев своими пучеглазыми фарами на прошлолетошные стога, темнеющие вдали, на округлые березовые рощицы, порычав на крайних тонах и разъярив себя, живая эта черно-прогорклая стая разделилась на множество частей. Первая, самая горластая, найдя сход к воде, осторожно, но уверенно спустилась к ней и, зарычав, зафыркав, с гомоном и воплем вылетела на той стороне речки. За ней кинулись и другие, и через какие-то краткие минуты всё это рычащее воинство летело по бездорожью на другом берегу, тоже весеннему и мягкому, выплевывая из-под колес грязные струи.
Глебка пошел вдоль речки, по любимой их луговине.
Ну, что ему эта земля? За последний год бывал тут, может, пару раз, да и то – мячик попинать. Потом посидеть, поваляться. Ничейный кусок. Просто поле на берегу, покрытое сорной травой, никем ни разу не ухоженное за все время своего существования. Но это было их поле. Поле их детства. Глебка просто любил свой берег, просто радовался травинкам, тут произраставшим, зонтикам и щавелю, прибрежным лопухам со светлой изнанкой, кустикам овсяницы и всем тутошним своим землякам и любимцам – мелким кузнечикам, простодушным бабочкам двух главных пород – капустницам и шоколадницам, майским жукам с зелеными тяжелыми крыльями, залетавшим по весне в эти, в общем-то, не родные им места. Здесь нужно было тихо ходить, тихо лежать, тихо думать, наслаждаясь чем-то неведомым, неопределенным, чему имени нет, но что так прекрасно!
И вот теперь все снесено, срыто, раздавлено. Глебка наклонился, подняв свиток из сухой травы – простенькое птичье гнездышко, а из него выпал мертвый птенчик. Он не был раздавлен, просто мертвый, неживой, а над Глебкиной головой, теперь во всем его считая виноватым, кружилась и плакала матушка-птаха.
С километр, наверное, длиной было это вспаханное и изуродованное мотоциклами поле и метров пятьдесят шириной. Дальше – вверх и вниз по течению – земля стояла прежней, нетронутой, тихой и шумной сразу – там пели птицы, скакали кузнечики, шуршали полёвки. Притихшее было окружение продолжало существовать как ни в чем не бывало, да и эту землю – Глебка знал истину – через неделю затянет травой, и все, что ей принадлежит, ей же и вернётся. Может быть, кроме этого крохотного птенчика, которого не раздавили, нет, который, наверное, просто от ужаса умер, называемого людьми контузией, шоком, стрессом.
