Мы сидели там несколько часов — болтали, лениво потягивали алкоголь и убивали время, пока в доме грустно бренчало фортепиано. Минорные ноты выплывали в патио, придавая вечеру безнадежно-меланхолический тон, который, впрочем, казался почти приятным.
Сала был убежден, что газета вот-вот закроется.
— Я обязательно выйду из тупика, — заверил он нас. — Дайте только еще месяц. — У него оставалось еще два крупных задания, а потом он думал уехать — скорее всего, в Мехико. — Да-да, — сказал он. — Пожалуй, еще месяц, а потом можно паковать барахлишко.
Йемон покачал головой.
— Роберт хочет, чтобы газета закрылась. Тогда у него будет повод для отъезда. — Он ухмыльнулся. — Ничего, она еще какое-то время протянет. Лично мне нужно месяца три — поднакопить деньжат и отправиться дальше по островам.
— Куда? — поинтересовался я.
Йемон пожал плечами.
— Да куда угодно — на какой-нибудь хороший остров, где подешевле.
Сала присвистнул.
— Ты прямо как пещерный человек, Йемон. На самом деле тебе требуется хорошая работа в Чикаго.
Йемон рассмеялся.
— Ничего, Роберт. Когда кого-нибудь употребишь, тебе полегчает.
Сала что-то проворчал и приналег на пиво. Несмотря на скверный характер, он мне нравился. Я прикинул, что он немного старше меня — возможно, лет тридцати двух-тридцати трех. Было в нем что-то такое, отчего он казался мне старым знакомым.
Йемон тоже казался мне знакомым, но не так близко — скорее наводил на воспоминания о неком человеке, которого я в каком-то другом месте знал, но затем потерял его след. Ему было лет двадцать пять, и он смутно напоминал мне меня самого в этом возрасте. Не того, кем я действительно был, а того, кем я мог бы себя увидеть, если бы перестал слишком об этом задумываться. Слушая его, я понимал, сколько воды утекло с тех пор, когда мне казалось, что я держу весь мир за яйца, сколько стремительных дней рождения пронеслось со времени моего первого года в Европе, когда я был так наивен и так уверен в себе, что каждая крохотная удача заставляла меня чувствовать себя ревущим от счастья чемпионом.
Давно уже я так себя не чувствовал. Наверное, в западне тех лет мысль о том, что я чемпион, невесть как оказалась выбита у меня из головы. Теперь же я снопа ее уловил, и оттого показался себе совсем старым. Вдобавок я задергался, что за такую бездну времени сделал так мало.
Откинувшись на спинку стула, я потягивал пиво. На кухне грохотал повар, а фортепиано отчего-то сдохло. Из дома доносилась болтовня на испанском, создавая невнятный фон для моих спутанных мыслей. Впервые я остро ощутил всю чужеродность этого места, реальное расстояние, которое я оставил между собой и своей последней точкой опоры. Не было никакой причины испытывать напряжение, но я тем не менее его испытывал — давление жаркого воздуха и проходящего времени — холостое напряжение, что накапливается в тех краях, где люди потеют все двадцать четыре часа в сутки.
