Ее затылок и спина образовали прямой угол. Пестрая ткань, облекавшая ее ноги, перекинулась ей через плечи, точно радуга обрамляя лицо на локоть от пола. У нее были накрашенные губы, очень черные брови, почти страшные глаза, а капельки пота на лбу казались росой на белом мраморе.
Она молчала. Они глядели друг на друга.
На хорах кто-то щелкнул пальцами. Она поднялась туда, сейчас же вернулась и, слегка шепелявя, как ребенок, произнесла:
— Я хочу, чтобы ты дал мне на блюде голову… — Она забыла имя, но тут же добавила с улыбкой: — …голову Иоканана!
Тетрарх весь поник, подавленный.
Он был связан словом. Народ ждал. Но, может быть, смерть, предсказанная ему, обратившись на другого, отвратится от него самого? Если Иоканан действительно пророк Илия, он сумеет избегнуть ее; а если это не так, убийство не имеет особого значения.
Маннэи, стоявший поблизости, угадал его намерение.
Вителлий подозвал его к себе, чтобы передать ему пароль, так как яму охраняла стража.
Все почувствовали облегчение. Еще минута, и все кончится!
А между тем Маннэи замешкался.
Он вернулся потрясенный.
Сорок лет исполнял он обязанности палача. Это он утопил Аристовула, задушил Александра, сжег заживо Матафию, обезглавил Зосиму, Паппуса, Иосифа и Антипатра[52], — а сейчас он не осмелился умертвить Иоканана! Зубы у него стучали, он дрожал всем телом.
У самой ямы перед ним предстал великий ангел самаритян, весь покрытый глазами, потрясавший огромным мечом, красным и зубчатым, точно пламя. Маннэи привел двух воинов, которые могли подтвердить его слова.
Но они никого не видели, кроме одного иудейского военачальника, который бросился на них и которого теперь уже не было в живых.
Бешенство Иродиады излилось потоком низменной и кровожадной брани. Она обломала себе ногти о решетку галереи, и два изваяния львов, казалось, грызли ей плечи и рычали так же, как она.
Антипа последовал ее примеру. Священнослужители, воины, фарисеи — все взывали к отмщению; другие негодовали на то, что медлят доставить им развлечение.
Маннэи вышел, закрыв лицо руками.
Гостям казалось, что время тянется еще дольше, чем в первый раз. Им это наскучило.
Вдруг послышались гулкие шаги по переходам. Тревога стала нестерпимой.
Показалась голова, — Маннэи держал ее за волосы, вытянув руку, гордясь рукоплесканиями.
Положив голову на блюдо, он подал ее Саломее[53].
Она быстро поднялась на хоры. Несколько минут спустя голову принесла обратно та самая старуха прислужница, которую тетрарх уже заметил утром на плоской кровле дома, а потом — в опочивальне Иродиады.
