Войдя, он напялил какую-то полотняную курточку и повёл гостя осматривать помещение.
Письменный стол елового дерева стоял, загораживая проход, как раз посреди комнаты, а повсюду вокруг — на полках, на стульях, на старом кресле и по углам — в беспорядке громоздились книги: несколько томов Энциклопедии Роре, Руководство для магнетизёра, томик Фенелона; там же, вперемешку с кипами бумаг, лежали два кокосовых ореха, всевозможные медали, турецкая феска и несколько раковин, привезённых Дюмушелем из Гавра. Стены, когда-то выкрашенные в жёлтый цвет, были покрыты бархатным слоем пыли. На краю постели, с которой свисали простыни, валялась сапожная щётка. На потолке чернело большое пятно от коптящей лампы.
Бувар, не выносивший спёртого воздуха, попросил позволения отворить окно.
— Но ведь бумаги разлетятся! — вскричал Пекюше, который пуще всего боялся сквозняков.
Однако и сам он задыхался в тесной комнатушке, накалившейся с утра от шиферной кровли.
— На вашем месте я бы снял фуфайку, — сказал Бувар.
— Как можно!
Пекюше, ужаснувшись при мысли, что расстанется с фланелевым набрюшником, предохранявшим от простуды, пожал плечами.
— Проводите-ка меня до дому, — предложил Бувар, — на свежем воздухе вы проветритесь.
И Пекюше пришлось снова натягивать сапоги.
— Вы просто околдовали меня, честное слово! — ворчал он.
Несмотря на расстояние, он проводил приятеля до самого дома, до угла улицы Бетюн, против моста Турнель.
У Бувара была большая комната с навощённым до блеска полом, перкалевыми занавесками, мебелью красного дерева и с балконом, выходившим на реку. Главными украшениями служили погребец на комоде и дагерротипы у зеркала, изображавшие друзей хозяина. В алькове висела картина масляными красками.
— Мой дядя, — сказал Бувар и, подняв свечу, осветил портрет пожилого господина.
Рыжие бакенбарды обрамляли широкое лицо, увенчанное взбитой причёской с завитком на хохолке. Пышный галстук и тройной воротник — от сорочки, бархатного жилета и фрака — туго стягивали шею. На жабо блестела бриллиантовая булавка. Глаза его щурились над обвислыми щёками, а губы лукаво усмехались.
— Его скорее можно принять за вашего отца! — невольно заметил Пекюше.
— Это мой крёстный, — небрежно отозвался Бувар и добавил, что его нарекли при крещении Франсуа-Дени-Бартоломе. Пекюше носил имя Жюст-Ромен-Сирил; они оказались ровесниками; обоим было по сорока семи лет. Такое совпадение их обрадовало, хоть и удивило. Каждый считал другого гораздо старше. Тут оба принялись восторгаться мудростью провидения, чьи пути неисповедимы.
