На прощание мы пожали друг другу руки, желтыми глазами он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал: «Спасибо за письма». Он употребил множественное число, видимо имея в виду письма Анабел вообще, а не только мою записку. И почему от его любезности мне стало так скверно, почему, оставшись один, я налил себе еще виски и только потом запер дверь и пошел обедать?
Писатели, которых я чту, имеют привычку слегка иронизировать над манерой речи таких людей, как Анабел. Читать такое всегда занятно, но в глубине души я считаю подобную высокомерную снисходительность в некоторой степени свинством, я тоже мог бы воспроизвести некоторые словечки Анабел или консьержа-галисийца, и даже здесь я мог бы так и сделать, если бы в конце концов стал писать из всего этого рассказ, — нет ничего проще. Но тогда мне больше нравилось мысленно сравнивать язык Анабел и Сусаны, я таким образом как бы раздевал их обеих куда лучше, чем это делали мои руки, обнажая в них и то, что явно, и то, что скрыто, то, что сокровенно, и то, что для всех, определяя истинные размеры тени, которую каждая из них отбрасывала на этот мир. Я никогда не слышал от Анабел слова «демократия», которое она двадцать раз на дню слышала или читала, а вот Сусана употребляла его по любому поводу и всегда так, словно говорила о личной собственности. Сусана, если речь шла о ее интимных местах, могла назвать их половыми органами, Анабел же говорила «ракушка» или «птица», что приводило меня в неописуемый восторг, потому что в этих словах слышался шум набегающей волны или шелест крыльев. Вот уже десять минут я сижу, не решаясь продолжать то, чего нет (вернее, чего так немного и что не слишком похоже на то, что я смутно надеялся написать), а дело было так, что всю ту неделю я ничего не знал об Анабел, чего и следовало ожидать, поскольку она все время проводила с Вильямом, но наконец утром она появилась у меня, вся в нейлоновых шмотках, привезенных Вильямом, и с новой сумкой из шкуры уж не знаю какого зверя с Аляски, от одного взгляда на которую в это время года становилось еще жарче. Она пришла сказать, что Вильям ушел в плавание — для меня это новостью не являлось — и что он привез ей «ту самую вещицу» (интересно, что она избегала прямо называть пузырек с ядом), которая уже у Маручи.
Больше у меня не было причин для тревоги, однако следовало все-таки побеспокоиться и узнать, отдает ли Маруча себе отчет в том, какой кошмар она затеяла, и что вообще все это означает и т.д., и тут Анабел объяснила мне, что Маруча поклялась Божьей Матерью и Святой Девой Луханской
