Мальчик поднял голову и стал смотреть, как она вытирает глаза. Глупо, но ее тронул его озабоченный вид. Он тихонько дотронулся до ее руки, словно хотел привлечь особенное внимание к тому, что сейчас собирается сказать. Потом нацарапал еще три слова в блокноте. Нахмурившись, мистер Кэлб взялся за расшифровку. Мальчик писал ужасно, как-то примитивно. Он переставлял буквы и даже слова, особенно в тех редких случаях, когда пытался объясняться по-английски. Однажды он сильно озадачил ее мужа, написав вопрос: «Правда можеш говорить пособачьи?»
— Спросите у старика, — прочел мистер Кэлб.
— О чем же мне его спрашивать? — удивилась миссис Пэникер.
Только однажды довелось ей видеть старика, в 1936 году на железнодорожном вокзале, когда он покинул свое безумное пчелиное затворничество, чтобы получить пять огромных ящиков, присланных из Лондона. В то утро миссис Пэникер направлялась в Льюис, но когда старик, шаркая, появился на платформе южного направления в сопровождении крепкого старшего сына своего соседа Уолта Саттерли, она перешла туда, чтобы получше его разглядеть. Многие годы назад его имя — теперь еще хранившее аромат помпезности и добродетельности той ушедшей эпохи — украшало газеты и полицейские бюллетени империи, но в то утро ее привлекла на другую сторону платформы его более современная, местная слава, основанная почти исключительно на легендах о стариковской замкнутости, раздражительности и враждебности к любому общению. Худой, как гончая, позже доложила она мужу, и в лице тоже что-то собачье, вернее, волчье, а глаза с тяжелыми веками умные, внимательные и блеклые. Они впитывали в себя детали и обстановку платформы, тексты объявлений на столбах, выброшенный окурок сигары, косматое гнездо скворца в стропилах двухконсольной крыши. И вдруг он навел свои волчьи глаза на нее. Ее настолько поразила таившаяся в них жажда, что она отступила на шаг и ударилась головой о железный столб, да так сильно, что потом обнаружила крошки запекшейся крови у себя в волосах. Жажда эта была совершенно безличной, если такое вообще бывает — и здесь ее рассказ мистеру Пэникеру стал сбивчивым под бременем его неодобрительного отношения к ее «романтической натуре», — жажда, лишенная похоти, аппетита, злобы или благочестивого рвения. Это была, как она решила потом, жажда информации. И все же в его взгляде присутствовала живость, некая бесстрастная энергичность, почти веселость, как будто постоянная диета из каждодневных наблюдений сохранила молодость лишь его оптическим органам. Ссутулившись, как это делают все высокие старики, но не согнувшись, он стоял под ярким апрельским солнцем, закутанный в толстый шерстяной плащ с отстегивающимся капюшоном, и изучал ее, разглядывал, даже не пытаясь как-нибудь скрыть или замаскировать свой интерес. Плащ, вспоминалось ей, был весь в заплатах, поставленных с полным пренебрежением к рисунку и фактуре ткани, и сплошь заштопан пестрым собранием цветных ниток.
