Старуха, странно на меня поглядывая, приподняла мне голову и дала напиться воды. Мне, вроде, стало полегче. Осталось только какое — то ощущение скрытой неловкости, чего — то, от чего нельзя избавиться — можно только постараться забыть.
— Катерина, а что… — опять завел было Тим.
— Хватит болтать, — прикрикнула она на него. — Вы и так засиделись.
Идите, идите спать.
Тим попробовал что — то возразить, но поглядел на ее суровое, точно высеченное из камня лицо, освещенное красноватыми отблесками пламени, и заткнулся.
Я тоже пошел к двери, ведущей в детские спальни, но она сказала:
— Люк! Останься.
Я задержался на пороге, вопросительно глядя на нее. Как всегда после таких припадков я ощущал слабость и звенящую пустоту — я предпочел бы, чтобы Катерина сейчас оставила меня в покое.
Она продолжала неподвижно сидеть в своем глубоком кресле.
— Подойди, — велела она.
Я неохотно приблизился и встал перед креслом, напряженно вытянувшись.
Она внимательно меня рассматривала — точно увидела впервые.
Потом, помолчав, спросила:
— И давно это с тобой?
Я ответил:
— Нет… не знаю. Просто это в первый раз так сильно.
Она покачала головой.
— Твои родители вроде были здоровыми людьми. И бабка по матери — тоже.
Остальных — то я не знала. А… ты на что — нибудь еще жалуешься?
Я недоуменно захлопал глазами. Я все время жаловался на голод — все в общине зимой недоедали, а дети, так те все время бегали голодными — что с них взять, ведь они все время растут. Но ведь это обычное дело!
— У тебя нет… видений? Тебе ничего не кажется?
— Видений? Как у отца Лазаря? Нет. Ведь… он же священник. А я нет.
Она покачала головой.
— Ты не годишься для обычной жизни, Люк. — пробормотала она себе под нос, так, что я еле расслышал ее. — А на что ты годишься, я не знаю. Ладно. Поглядим.
Я продолжал стоять, вопросительно глядя на нее, но она сказала:
— Что ты уставился? Ступай.
И я пошел спать. Она продолжала что — то бормотать себе под нос, глядя на огонь, но я уже не слышал.
С тех самых пор жизнь моя изменилась. Ненамного, почти незаметно, но изменилась. Сверстники стали меня сторониться, а взрослые посматривали искоса и как — то выжидательно. Я чувствовал это, но научился держать свои чувства при себе — просто делал вид, что ничего не замечаю. Должно быть, мною руководило то стремление к самосохранению, которое заставляет все живые существа не задумываясь делать какие — то правильные вещи — иначе, покажи я, что отношение бывших моих приятелей меня задевает, они в конец затравили бы меня так, что я бы света белого не взвидел.
