Отец Лазарь возник внезапно из тьмы и стал в луче света, который пробивался сквозь расцвеченное окно, и его белоснежное одеяние окрасилось кровью, и желтым пламенем, и глубокой синевой. Он даже не казался человеческим существом — это было воплощение власти и могущества, и я готов был поверить, что он не ступает по доскам настила, как пристало обычному человеку, а плывет по воздуху. Завидев его, люди зашептали, заволновались, как трава под ветром.
Я привстал, чтобы получше разглядеть его, и тут же попался на глаза Матвею — он стоял в заднем ряду.
— А ты что здесь делаешь? — шепотом спросил он.
— Я хочу поглядеть…
— Пошел вон отсюда!
— Но Матвей…
— Я сказал — пошел вон! Катерина!
Катерина, которая сидела чуть впереди, обернулась и окинула меня убийственным взглядом. Тут я понял, что обернулась не только она — все стали оборачиваться, и я счел за лучшее поскорее смыться. Как только я вышел из полумрака на солнечный свет, дверь молельного дома с треском захлопнулась изнутри и я остался один на площади.
Будь со мной еще кто — нибудь из младших, не было бы так обидно, но они — то все остались наверху и я какое — то время развлекался тем, что чертил босой ногой в пыли всякие узоры и слушал доносящийся из глубин молельного дома нестройный гул голосов. Отец Лазарь что — то говорил, а они отвечали — сначала вразнобой, а потом все согласованней, все громче, и под конец — словно один человек — мне казалось, что ритмичный крик распирает стены молельного дома и они вот — вот рухнут под этим напором. Я даже и не подозревал, что люди могут так кричать.
Мне было не по себе — настолько, что я подхватился и побежал прочь. Крик сверлил мне голову, и я несся, не разбирая дороги, пока не оказался на морском берегу. Здесь стало немного легче — волны шумели — тоже в каком — то своем ритме, но сами по себе, им было все равно, что творится на побережье. Крик, тем временем, забрал совсем высоко, казалось, он взмыл в небо, как черная птица и вдруг превратился в отчаянный звериный вой. Я в ужасе зажал уши руками и упал на песок. Когда я, наконец, поднялся на колени и решился отнять руки, было тихо, а солнце стояло уже высоко в небе.
Голова болела невыносимо — я несколько часов проторчал на солнце, а оно в это время года пощады не знает. Мало этого, те дальние голоса, видно, затронули в моем мозгу какие — то струны и я чувствовал себя разбитым, точно выпотрошенным — тело и голова отзывались какой — то звенящей пустотой.
