И чтобы поскорее отделаться, я пишу: «Пробили часы урочные, так что поэт молча уронил пистолет (прид. следствия), который держал в руках (прид. определительное)».
Я с облегчением захлопнула тетрадь, сунула ее в портфель и вышла из комнаты. Свободна!
Мама на кухне делала тесто для сырников.
— Катя, — сказала она. — У меня к тебе большая просьба: отнеси в химчистку мое демисезонное пальто. Пожалуйста!
— Ладно, — ответила я.
Мама так удивилась, что просыпала муку: она не привыкла, чтобы я так сразу соглашалась.
— Но если там большая очередь — не стой! — чуть виновато сказала она. — Принеси вещи обратно и просто погуляй часок. Подыши свежим воздухом.
А я, правда, терпеть не могу сдавать вещи в химчистку.
Но сегодня я пошла охотно: Ленский, придавленный соединительными союзами, как кирпичами, взывал к моей совести. Мне хотелось хоть чем-нибудь искупить свою вину перед ним.
Никакой очереди в химчистке не было, только старичок, сдававший байковое одеяло. Приемщица дала ему кусочек материи с написанным на нем номером и велела пришить к одеялу. Старичок взял одну из иголок, воткнутых в маленькую подушечку, и начал вдевать нитку. Облизывал и заострял кончик, поднимал иголку к свету, тыкал ниткой в игольное ушко — и все мимо.
— Дедушка, давайте я вам вдену, — сказала я.
— Вдень, милая, — обрадовался старичок.
Я вдела нитку, взяла у старичка лоскуток с номером и пришила к уголку одеяла.
— Вот молодец, дочка, — сказала приемщица, — помогла пожилому человеку.
— Нет, молодежь у нас неплохая, — с убеждением произнес старичок. — Зря говорят. Очень неплохая.
Я подумала: в конце концов, Ленский — всего лишь литературный герой, плод фантазии Пушкина. Ну, написала я про него корявую фразу — подумаешь! А зато я помогла живому человеку, это важнее.
Я заплатила, спрятала в карман квитанции и вышла на улицу. Снежинки кружились над фонарями бульвара, парочки сидели на скамейках, подложив под себя газеты, некоторые парочки сидели просто так, а некоторые в обнимку. Возле одной из скамеек топталась группа мужчин с поднятыми воротниками. Притоптывая, звучно сморкаясь и потирая уши, они играли в домино на дощечке, воткнутой в щель между перекладинами скамейки. Об этих мужчинах, о снежинках над фонарями, о влюбленных парочках на газетах можно было сочинить сколько угодно самых различных придаточных. И никого бы это не унизило. И я бы не чувствовала себя виноватой...
В конце бульвара стояли старинные фонари, похожие на раскидистые деревья или салют. Внизу их металлические стволы расширялись и как бы превращались в львиные морды и лапы. Между лапами копошились дети. Фонари освещали памятник Гоголю и длинные скамейки по бокам от памятника. Я когда-то любила посидеть здесь на скамейке с девчонками, но это было давно, еще до того, как я вылущивала из «Тараса Бульбы» деепричастные обороты. Кажется, с тех самых пор я не останавливаюсь возле памятника, а, наоборот, стараюсь обойти его стороной. Мне как-то стыдно смотреть на Гоголя. У меня такое чувство, словно я теперь знаю о нем что-то прозаическое, приземленное. Ну, вот как будто я взяла без спросу его старые панталоны и пошла сдавать в химчистку.
