Мать тяжело дышит. Ей очень трудно позировать.
– Может, достаточно?
– Еще немного, мама.
Он торопится.
Все та же неведомая сила торопит его…
Лисбет удивляется:
– Какой же это по счету портрет?
– Мамин?
– Да, ее?
– Не считал. За мной еще и ваши портреты…
Мать спрашивает:
– Твоя жена не ждет ребенка?
– А что?
Вот удачный момент: он схватывает блеск ее старческих глаз, увядшие губы и гусиный подбородок…
– Сын мой, кажется, ждет она.
– Это верно, мама. Кто тебе сказал?
– Никто. Я сама знаю.
Адриан мимоходом бросает такую фразу:
– Что там у вас доктора перевелись, что ли?
– Нет, конечно.
– Так зачем же в таком случае одного малыша за другим богу отдавать?
– Он сам берет. Не спрашивает.
Адриан машет рукой и плетется на мельницу.
Старичок – со стены:
– Ты хорошо сделал, что поехал к ней, что порисовал ее. Ведь это же было в последний раз.
– Да, в последний. Она вскоре умерла. Это был еще один удар.
– Я же недаром говорю о всаднике. Под ним конь бледный, и оба они – всадник и конь – беспощадные…
Старичок на кушетке стонет:
– Меня пощади…
А тот, который на стене, хитро улыбается. Он хорошо понимает: всадник не знает пощады.
В голове творится неладное. На память приходят картины прошлого – тоже беспорядочно: некая сила переносит старика на кушетке то в Лейден, то снова на берега Амстела, даты мешаются, то уносят вперед, то вдруг толкают назад. От всего этого голова идет кругом, воздуха недостает, в груди болезненное стеснение. Наверное, доктор Тюлп точно бы определил, что со стариком, будь он сейчас рядом… Кстати, где доктор Тюлп? Его давно не видно, не слышно…
Его долго не было дома. Саския заждалась.
– Я рисовал на катке. – сказал он. – Замерз. Дай согреться. Огонь? Это хорошо. А если и вина?
Саския бледнее обычного. Смотреть на нее тяжело. Неужели и четвертая беременность будет с такими же последствиями, как и все предыдущие?..
– Дурная весть, – глухо говорит она.
Он, кажется, начинает привыкать к ним, дурным вестям.
– Что-нибудь от Баннинга Кока? Отказались от заказа?
– Нет, хуже.
В руках Саския держит бумагу.
– Это письмо от Адриана. Умерла Лисбет.
Рембрандт так и присел, сполз по стене на пол и долго, долго сидел, словно на мельнице в давние времена. Потом встал, встряхнулся.
– Дай вина, Саския.
И долго горбился над бокалом, но так к нему и не притронулся. Потом приказал служанке зажечь свечи, побольше свечей. Почему темно?.. Что это, в самом деле, за скупердяйство такое! Усадил перед собой Саскию. Уж очень муторно было на душе.
