Но зачем я пишу теперь это? Тогда, в первые минуты на Севере, я не понимал еще тоски одинокой сосны по прекрасной пальме: была это литературная ассоциация — не более. По дороге в Мурманск я жил иным. Те первые минуты переполнялись для меня особенным, несравнимым ни с чем смыслом и значением, словно нужно было мне в образе этих сопок, деревьев и неба, в образе всего простора, похожего на изначальный облик земли, впервые постигнуть жизнь земли, и, как я понимаю, мое настроение первых минут было каким-то праздничным, утренним — настроение первого дня создания света. И так хотелось скорее увидеть здешнего человека, а когда я увидел его — смотрел, как на чудо, как на разгадку тайны. Может, слишком ярок северный свет, но лица первых людей казались мне такими просветленными, необычайно одухотворенными, будто человек никогда не знал ни сомнений, ни горя, ни печали, будто лишь радовался потаенной тихой радостью…
Сопки, скалы, валуны. Глядишь, и такое впечатление у тебя, что здесь, под этим небом, прошел, поигрывая своей силой, какой-то богатырь: он никогда уже не вернется сюда, но все здесь живет по его разгульной воле, на всем печать его тяжелой, неизмеримо сильной руки. Кажется, и деревья клонятся к земле потому — до сих пор не отваживаются расти вверх, потому что сильна в них память о богатырской силе, и они все под бременем памяти этой.
Многое здесь напоминает о молодости Земли. О том, как плавилась, клокотала горячая магма, как тысячелетьями лились на землю шумные дожди, а земля все клокотала, побулькивала, опускалась немного, как тесто в дежке. Земля остывала, раскалывалась, менялись своими местами суша и море, поднимались вверх хребты, проходили мезозой и палеозой, переиначивая на свой лад мрачные ландшафты, и вот уже Земля скована льдами: может быть, тридцать, а может быть, двадцать тысячелетий назад. Где-то там, где сходятся теперь границы Финляндии, Норвегии и России, была середина ледника, холодное царство которого кончалось едва ли не у Киева. Сколько же времени понадобилось, чтобы нарушился покой холодной могилы, чтобы пришли в движение льды, уничтожая все на своем пути, выравнивая горы, образовывая озера, загребая за собою землю? Широкая спина ледника несла на себе каменные глыбы, а ледниковые воды далеко на юг смывали вязкую почву. Ледник опустошил землю в одном месте, чтобы отдать ее богатства людям в другом. Жизнь расцветала на Юге, а на Севере были холод и пустыня, мертвая земля и чахлая растительность. Так Север жертвовал собою. Вот поэтому и в человеке, наверное, веками рождалось, воспитывалось то, что мы зовем бескорыстием. Человек селился на бедной, неурожайной земле, пас оленей, ловил рыбу, корчевал, где можно было, лес и засевал клочок каменистого дола житом, — так он жил и любил этот суровый край по праву своего рождения здесь. Как нигде, на Севере человек мог радоваться нелегким плодам своего труда, тем более радостным, что труд такой тяжкий. Где-то в записках Пришвина нашел я недавно и едва не счел своими строки о том:
