С моей стороны любовь была совершенно искренней, а ты был для меня, как прокажённый, ты запятнал мою жизнь своим воровством. Что бы ты теперь ни говорил, всё это будет бесполезно. Слава Богу, все говорят одно и то же, что ты сначала увлёк меня, а потом пренебрегал мной. Пастор говорит, что я сейчас же должна уехать от тебя, он находит это необходимым. И не пытайся защищаться, Овэ. Ты великий грешник перед Богом и людьми, ты жалкое отребье рода человеческого. Хотя я ещё и называю тебя по имени, но уже совершенно иначе отношусь к тебе. Не надейся, пожалуйста, чтобы между нами опять всё уладилось. Мы больше незнакомы друг с другом, и я уже не скажу вам больше «ты», ни за что в мире. Потому что никто не сделал для тебя больше моего, я в этом уверена. Но ты относился ко мне легкомысленно и вечно пренебрегал мною. Конечно, и я со своей стороны тоже виновата, зачем я смотрела на тебя сквозь пальцы и не открывала глаз?
Перед ней стоял убитый человек, он не мог защищаться. Роландсен ещё никогда не видел её такой взволнованной, йомфру ван Лоос так сильно расстроил его дурной поступок.
Когда она кончила говорить, то была в полном изнеможении.
— Я хочу исправиться, — сказал он.
— Ты? Исправиться? — отвечала она с горькой усмешкой. — Это теперь уже не поможет. Сделанного не воротишь, а я из честной семьи и не хочу об тебя мараться. Я говорю всё совершенно искренно и так, как оно есть. Я уезжаю с почтовой лодкой. Но я не хочу встречаться с тобой у лодочных навесов, я не хочу, чтобы ты прощался там со мною, и пастор находит то же самое. Я сегодня же навсегда прощаюсь с тобой. Спасибо тебе за хорошие минуты, которые мы провели вместе, а дурного я не буду вспоминать.
Она решительно повернулась и пошла.
— Но ты можешь забраться в лес, который поднимается над берегом, против лодочных навесов, и оттуда кивать мне, если хочешь, конечно, Но мне это решительно безразлично.
— Дай мне руку, — сказал он.
— Нет, я этого не сделаю. Ты очень хорошо знаешь, что ты совершил своей правой рукой.
Роландсен поник.
— Разве мы не будем писать друг другу? — сказал он. — Хоть несколько слов.
— Я не буду писать. Ни за что на свете! Ты так часто говорил в шутку, что ты желаешь разрыва, а теперь я стала хороша? Теперь это, конечно, ложь! Но я желаю тебе всякого благополучия. Если ты будешь писать, то адресуй мне в Берген6, к моему отцу. Но я тебя об этом не прошу.
Когда Роландсен взошёл по лестнице к себе в комнату, он ясно почувствовал, что его помолвка порвана.
