Две старушки, которые злословили друг о друге, теперь, минуя злосчастные годы, в которых так надолго увязли, вернулись душой к своей далекой юности, когда они вместе готовились к конфирмации и, идя к священнику, оглашали пением псалмов улицы Берлевога.
Один из Братьев с грубоватым мальчишеским дружелюбием ткнул другого в бок и воскликнул: «А ведь ты надул меня тогда на этой древесине, старый мошенник!»
Тот разразился веселым хохотом, но на глазах у него при этом выступили слезы. «Да, дорогой Брат, — признался он. — Я тебя надул».
Шкипер Хальворсен и вдова Оппегорден вдруг оказались вдвоем в уголке столовой и там обменялись долгим-долгим поцелуем, каким никогда не успевали обменяться во времена их тайной и греховной молодой любви.
Прихожане пробста были люди смиренные. Когда позднее они думали об этом вечере или говорили о нем, они не притязали на то, что смогли тогда возвыситься духом в силу собственных достоинств, — они чувствовали, что им было явлено удивительное милосердие, то, о каком говорил генерал Лёвенхъельм. Но в глубине души они нисколько не удивлялись случившемуся. Они всегда этого ждали и на это надеялись. Пустая, обманная картинка рассеялась, и они увидели мир в его истинном свете. Им было даровано пережить час Тысячелетнего царства.
Первой домой стала собираться старая фру Лёвенхъельм, с ней уезжал племянник. Хозяйки светили им, провожая к дверям. Пока Филиппа помогала старой даме закутаться в ее многочисленные шали, генерал схватил руку Мартины и долго молча держал ее в своей. Наконец он произнес:
— Я был с вами каждый день моей жизни. Вы ведь знаете, что это так?
— Да, — ответила Мартина.
— И я пребуду с вами, — продолжал он, — каждый день, что мне еще отпущен. Пусть не телом, ибо плоть ничего не значит, но душой, ибо дух значит все. Каждый вечер буду я садиться за ваш стол! Потому что я понял, дорогая Сестра, что в этом мире возможно все.
— Да, дорогой Брат, — сказала Мартина. — В этом мире возможно все.
И с этими словами они расстались.
Когда остальные гости наконец отправились восвояси, снег перестал. Городок и далекие горы были одеты неземным белоснежным убором. На чистом небе сверкали бесчисленные звезды. Идти по глубокому снегу было трудно. Гости желтого домика шли нетвердой поступью и, спотыкаясь, усаживались вдруг прямо в снег или ползли по нему на четвереньках, и тогда казалось, что с них, запорошенных снегом, смыты все грехи и это резвятся покрытые белым руном овечки. Каждый из них блаженствовал, став как бы малым ребенком, да и со стороны отрадно было улыбаться, наблюдая, как старые Братья и Сестры, относившиеся к самим себе с такой неколебимой серьезностью, впали вдруг в какое-то божественное детство. Они вновь и вновь то поднимались с земли, то оступались, шли вперед или останавливались, рука об руку, как в физическом, так и в духовном смысле, минутами образуя длинную цепь благодатной lancier.
