— Оно ж вам не в помеху. Разве мяска когда перехватить, — отозвался лис. Он поднялся, скользнул к выходу, выглянул наружу в моросящий дождь и вернулся. — Мы, лисы, завсегда на бегу, до темноты. Темнота — хорошее дело, тогда поди-ка меня поймай!
— Значит, вот что ты предлагаешь. Ты будешь делить с нами добычу, а взамен научишь нас, как выжить тут и как не попасться людям на глаза, и уж тем более в руки.
— Угым. Теперь умом говоришь. А то и глазом не мигнешь, как попадешь в темноту. Напхает тебе фермер шкуру свинцом, тут тебе темнота и будет.
Лис перевернулся на спину, подбросил в воздух обглоданную кость, поймал ее и бросил в сторону Шустрика, который неловко попытался поймать ее, но чуть-чуть промахнулся. Досадуя, Шустрик прыгнул за упавшей костью, подобрал ее и стал озираться в поисках лиса.
— Тут я, сзади! — Лис тенью проскользнул мимо и теперь неслышно крался по щебню у него за спиной. — Холмы — чтоб укрыться, кусты — хорониться, про это вам скажет любая лисица!
— Как тебя зовут? — спросил Шустрик, ловя себя на мысли, что лис сейчас будто завис на камнях, как зависают канюки в восходящих потоках воздуха над холмом.
Впервые лис, похоже, замешкался с ответом.
— Как твое имя? — повторил вопрос Шустрик. — Как прикажешь тебя звать?
— Ый, как сказать, как сказать, — произнес лис неуверенно, как говорят, когда не желают сознаться, что не понимают вопроса. — Оно, вы ребята правильные. Башковитые, верно дело.
Наступила пауза.
— У него нет имени, — сказал вдруг Раф. — Так же, как и у мышки.
— Но как же он…
— Имя — штука опасная. За него тебя могут как-нибудь и прихватить. Он не может позволить себе такую роскошь, как имя, — так мне кажется. Нет у него никакого имени. Дикий он.
И в это мгновение трескучее пламя одиночества и заброшенности полыхнуло в терновом кустарнике, разросшемся в мозгу у Шустрика. Ведь он тоже мог никогда не знать ласки. Тоже мог потерять имя, не имея ни прошлого, ни будущего, не имея ни сожалений, ни памяти, ни утрат, зная не страх, но лишь осторожность, не голод, но аппетит, не душевную, но телесную боль. Каждая клеточка его существа жила настоящим, одним мгновением, как муха, которую хватают зубами летним полднем или промахиваются. Шустрик видел себя храбрым и сильным, живущим полной жизнью, не нуждающимся ни в чем, подчиняющимся лишь хитрости и инстинктам, ползущим через папоротник за добычей, скрывающимся от преследователей, словно тень, спящим в тайном логове, рискующим снова и снова, покуда в конце концов не потерпит поражение, — и тогда уходящим с мрачной ухмылкой, давая дорогу другому хитрецу, такому же безымянному, как и он.
