- Песка вьеха, - хмыкнул патрон Луис. - На сорок третьем факеле будет тибурон и на первом тоже, а на твоем двадцать четвертом мы найдем лишь хвост от барракуды.
- На сорок третьем скорее всего будет агуха, а на первом ничего не будет, оттого что ты проскочил мое место метров на пятьдесят, маленький дружочек, а на двадцать четвертом будет тибурон, - повторил Грегорио и обернулся ко мне: - Папа тоже всегда шутил, вроде маленького Луиса. Папа часто подтрунивал, вроде бы даже грубовато, но только дураки считали его грубым; на самом-то деле он скрывал этой грубостью свою доброту. Он, помню, сказал мне: <Вьехо, люди говорят, что я шибко ученый, а я даже колледж не кончил, у меня нет той поганой бумажки, которая дает людям кусок хлеба - диплома. Колледж я не кончил, зато прошел университет, который называется ж и з н ь. Вот спроси меня, спроси о чем хочешь, и я тебе на все отвечу>. А я и спросил - чего ж не спросить, раз Папа сам предлагает. Я спросил его, отчего столько крови льет Батиста, почему такая нищета у меня на Кубе, кто виноват в том, что дети растут больными, лишены школы и больницы? Папа глянул на меня, но ничего не ответил, только что-то записал в своей тетрадочке, он почти всегда записывал в свою тетрадочку мои истории про плавания, про африканские путешествия, когда я бродил по Сахаре, про революцию Панчо Вилья, про лов особенно больших эмперадоров и агух, про то, как задувает северный ветер, про то, что надо делать, когда упал штиль и нельзя идти под парусом по тихим протокам через островки, затерянные в Карибах, - в таких-то островках мы и шастали с ним, когда искали фашистские подводные лодки. Говорят, он книгу об этом написал и получил за нее шесть миллионов, и там даже обо мне написано - не знаю, я ведь читать не умею, но если он действительно написал об этом, то, значит, он написал все как было, потому что он дотошливый и все по десять раз перепроверял. Так вот, он тогда мне ничего не ответил, только попросил сделать ему стакан мохито, и мы с ним выпили, а утром стали ловить рыбу. Папа сидел обычно на стульчике, который был укреплен на корме, и читал. Когда я замечал рыбу, я кричал ему из рубки, он бросал книгу и брал свой спиннинг. Я так и помню его: или читает, или пишет в тетрадочку, или у себя на финке печатает возле окна, или ловит рыбу: это были его самые любимые занятия. В тот день Папа поймал хорошую рыбу и был очень рад этому - а он радовался словно ребенок, так же открыто доверяя свою радость окружающим, ничуть не думая, что его радость может родить их злобу, он только в последние годы научился закрываться, раньше-то подставлялся под удар, сколько же раз он подставлялся в своей жизни! Он, поймав хорошую агуху, становился хвастливым, как мальчишка, и забывал о своих ошибках во время сражения с рыбой, хотя он был замечательным рыбаком, но все равно, как любой земной человек, допускал ошибки, но он молчал о них, или, может, не хотел их вспоминать, и обязательно выставлял себя в самом лучшем свете, рассказывал мне наново про этот лов, и мне казалось, что он рассказывает совсем о другом дне и о другой рыбе, но он так интересно рассказывал, что я слушал его раскрыв рот и начинал ему верить - так он умел все представить, Папа. А еще он любил говорить о своих мальчиках, когда они были маленькими, и как они смело уплывали от тибуронов, которые гнались за ними в бухте во время подводной охоты, а я очень хорошо помню, как акула гналась за мальчиками, но он все так умел рассказать, что выходило еще интереснее и длиннее, а это очень важно, чтобы интересное, которое всегда коротко, становилось длинным, как хороший фильм... Так вот, в тот день, когда Папа поймал рыбу, он, выпив мохито, сказал мне: <То, что ты меня спрашивал о политике, очень важно, конечно, и я когда-нибудь отвечу, но я предпочитаю отвечать в своих книгах, вьехо. Про дерьмо, которое вами правит, надо говорить громко, а сказать громко - это значит сказать в книге, все иное - шепот, безделица. (Читатель может посмотреть <Острова в океане> - там Хемингуэй ответил Грегорио, ответил честно и сокрушительно по отношению к Батисте и его банде.) А ты спроси-ка меня про сафари, спроси меня об Африке! В этом деле я любого заткну за пояс>. Ну, я и стал задавать Папе вопросы, на которые может ответить только тот, кто жил в Африке, а я там жил долго, и Папа поначалу сник, но потом стал записывать мои вопросы в свою тетрадочку, а после попросил меня рассказать ему о Западном побережье, и я стал говорить ему про то, как видел со шхуны львов - огромные, гордые, они ходили по песчаному берегу Африки, и это были настоящие львы, а не прирученные ублюдки в Зоо, они с таким достоинством смотрели на нашу шхуну, они действительно были как цари. Папа не очень-то поверил; он, правда, ничего не сказал, он не любил обижать людей, он ведь был сильнее всех, потому что Слово было за ним, но я почувствовал по его глазам, что он мне не верит: львы, которые ходят по берегу океана, среди высоких пальм, по белому песку, теплому и мягкому, и смотрят на тебя такое не каждому дается повидать в своей жизни. Он несколько раз переспросил меня, в каком месте это было, в каком году и в какое время утром или вечером. Назавтра он уехал в Сан-Франсиско ди Паула, копался в своей огромной библиотеке, смотрел справочники по Африке и по львам, а потом сказал мне: <Ты видел такое, что дается немногим, я завидую тому, что ты видел. Я теперь верю, что ты видел это, маленький, значит, так может быть, и я в праве об этом писать>.
