— Знаю, у тебя толковые ребята…
И вот уже капитан рукой Скорикова обводит на карте квадрат, в котором расположилась предполагаемая батарея немецких тяжелых минометов, и я живо представляю себе, как мы идем по ночному лесу к этому квадрату. Наверное, это похоже на партизанские наши дороги, километры которых мы не считали, не мерили, но которые оставили в нас навсегда чувство тревожной зоркости. С нами будет рация.
…Вот он, долгий летний вечер с зеленоватым послезакатным светом, первой россыпью звезд, лесными запахами, с его таинственным и тревожным молчанием, которое заставляет нас прислушиваться к каждому шороху, всматриваться в каждый куст, в каждую колдобину, в каждую тень.
Стемнело так, что я не различал лиц шедших со мной. Мы благополучно миновали нейтралку. Было нас четверо. Вот и квадрат, где должна была располагаться батарея тяжелых минометов и который казался таким маленьким на карте.
Перед нами было чистое поле, за полем — лес, ничем не примечательный, и мы решили ждать. Заговорит же, наверное, немецкая батарея. Должна заговорить, не провалилась же она сквозь землю. Мы лежали в высокой траве и посматривали на часы. Рядом со мной — Скориков, дальше — Устюжанин и Воронько. Тишина. Над самыми нашими головами прошелестели крыльями три утки.
— Хорошо замаскировались, — заметил вполголоса Воронько. — Даже утки за своих принимают.
— К отлету готовятся небось, — сказал я. — Сезон скоро охотничий, бывало, в это время дичь в стаи сбивалась.
— После войны все по-другому будет, — возразил Устюжанин. — Утки будут прямо на мушку садиться.
— Тише! — осадил Скориков.
— Чего тише-то? Все равно тут мы одни — и никаких минометных батарей, — услышал я досадливый шепот Устюжанина.
— А пусть бы она провалилась, — хохотнул про себя Воронько, — кто ж против этого?
— Там дом, у самого леса… — сказал я.
— В лесу-то она не может стоять, братцы, — сказал убежденно Устюжанин.
— Черт ее знает… А может быть, и может, на поляне, — возразил Скориков — Вот возьмет и встанет. Но самое ей место на опушке. — Он зябко передернул плечами, повернул ко мне загорелое лицо, и я понял, что он рад был бы моему совету, но я в смущении отвел глаза: не знал, не мог сказать нужных слов.
— Уж не напугали ли мы ее, братцы?
— Она, Воронько, твою самокруточку за гвардейский миномет посчитала.
— Зубоскаль, зубоскаль, на том свете нам это зачтется, — отвечал Устюжанину Воронько. — К дому бы пробраться…
— Я пойду, — сказал я.
