Больших покупок Каролус никогда не совершал, разве что купит немного писчей бумаги. Он делал вид, будто ему надо выполнить то либо иное поручение, хотя уже давным-давно не ходил в старостах, а был всего лишь школьным инспектором, да и писать-то никогда не умел. «А ну-ка, дай мне самой плотной твоей бумаги, — говорил он Поулине, — а тонкий листочек, который ты дала мне в прошлый раз, я сразу прорвал пером».
Среди покупателей Каролус замечает Рагну; по старой привычке, приобретённой во времена, когда он был старостой, он обращается с народом приветливо и по-отечески, в том числе и со щуплой, маленькой Рагной. Это он так важничает на свой лад. Каролус спрашивает:
— А Теодор твой дома или где?
— Дома, дома, а тебе зачем?
— Передай ему, что я охотно взял бы его с собой, когда выйду за сельдью.
Рагна, обрадованно:
— Непременно скажу. А ты когда выйдешь?
— Да прямо сразу. Чего ждать-то?
Рагна исполнена благодарности. Это и впрямь великая радость, что Каролус хочет выйти за сельдью и взять с собой Теодора, значит, к картошке добавится рыба. И значит, дома будет еда, хорошая еда.
— Да, ты всегда заботишься о нас, бедняках, — говорит она Каролусу.
Тот, конечно, отмахивается, но вообще-то доволен, когда ему говорят слова благодарности, такой он важный.
— Хотя ведь вы с Теодором особой нужды и не терпите, у вас вон дети какие удачные.
— Это правда, — признаёт Рагна и заметно оживляется, как всегда, когда говорит о детях. — Только их осталось всего двое.
— Это почему же? — спрашивает Каролус,
— Потому, что, когда пасторское семейство перебралось южнее, старшая дочь уехала с ними.
— Вот как? — спрашивает Каролус.
— Да, так. Иоганна отговаривалась, она плакала и не хотела уезжать. Но пасторша не пожелала с ней расстаться и даже прибавила ей жалованье.
— Значит, она хорошо себя зарекомендовала.
— До чего ж утешительно и приятно слышать такие слова, — говорит Рагна и начинает плакать.
— А где у вас Родерик?
— А он теперь живёт в южном селении, нашёл там работу.
— Славный парень. Мог бы и в Поллене остаться. Понадобился бы мне по хозяйству.
— Значит, ты готов его взять?
— Вполне возможно, вполне возможно. У меня-то дел выше головы, всякая писанина и много другого, да и староват я для тяжёлой работы.
Каролус покидает лавку и снова погружается в размышления. Он думает обо всём, что наговорил в лавке, о том, что он там расхвастался и нёс всякую околесину и вообще вёл себя постыдно. Делать этого не следовало, Каролусу неловко. Зачем-то зазывал Родерика к себе в работники... Ему это вовсе не по карману. Даже Ездра со своим большим хозяйством и то не держит работников. И писчая бумага, которую он несёт домой, она ведь тоже не для него, это Ане Мария попросила купить ей бумаги, она время от времени пишет письма в Тронхеймскую тюрьму. А уж чтоб выйти за сельдью — это откуда взялось? Разве он думал об этом, прежде чем увидел Рагну и решил перед ней поважничать? Впрочем, дело сделано, слово сказано, придётся выходить в море.
