Но тут заявлялась Поулине с подносом.
Август хмурил брови, лично он вовсе не желал, чтобы Поулине приходила, он стыдился её и спешно отворачивал к стене своё измождённое лицо.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спрашивала она.
— Лучше, — коротко отвечал он. — Неужели Эдеварт не мог принести сам?
— А мне всё равно надо было идти. Тут для тебя пришло письмо.
— Наверно, это из-за границы. Деловое. Положи его вот сюда.
— Как ты спал сегодня?
Ответа нет. Больше Август разговаривать не желал, и она уходила восвояси.
После еды и короткой дремоты он снова становился словоохотлив.
— А уж одежду и башмаки я брал без счёта... Они прямо так и просились мне в руки... В городах их вывешивают перед магазином, я подходил, крутил, вертел, глядел на цену. Ты, поди, ни разу не прихватывал какую-нибудь одежку прямо с улицы?
Эдеварт долго думал, потом сказал:
— Что-то не припомню.
— Вот то-то и оно. Это вообще не по твоей части. Я ведь уже говорил тебе, что я великий грешник, куда хуже, чем ты. Возьми-ка мою куртку, вон она висит. Она почти не ношенная.
— Зачем это я возьму твою куртку?
— А на кой она мне, если я всё равно умру? Бери, бери, она ничего мне не стоила.
— Ты и её прихватил с улицы?
— Уж и не помню. Но ведь не могу же я отнести её назад. Дай мне лучше капель. Я нутром чувствую, что пора.
Он съел немного картошки и выпил молока. Потом спросил:
— Что это такое, Эдеварт? Никак я опять начинаю бредить?
— Ты? Почему? Откуда ты взял?
— Сдаётся, будто я слышу пение.
— Верно, — отвечал Эдеварт, — это женщины поют.
— На улице, что ли?
— Да, у ручья.
— Господи, а я-то испугался! Я думал, они отпевают покойника! Ах, выздороветь бы мне, я б тогда спел вместе с ними. Ты ещё помнишь, как я пел про девушку из Барселоны? Рыдали все! А что они поют, женщины-то?
— Псалмы.
— У ручья поют псалмы? — переспросил Август. — Они что, спятили?
— Не знаю, они говорят, что прозрели.
Август погрузился в раздумья. Потом спросил:
— Прозрели? Это как прозрели? В смысле молиться и петь псалмы?
— Да.
— Как хочешь, Эдеварт, а мне уже пора принимать капли.
— Через час, — кротко и терпеливо ответил Эдеварт.
— Прозрели... прозрели... Нет, толку от этого не будет. Прозревшим человек должен быть всю свою жизнь, прозрению нет конца, ты не можешь даже чихнуть, не совершив греха, а потому тебе надлежит жить и раскаиваться и оставаться прозревшим всю свою жизнь.
— Да-да, — отвечает Эдеварт без всякого интереса.
— Ну хорошо, допустим, они прозрели. А кто именно прозрел?
