Израильские раввины между тем с некоторым сомнением относились к идее перевода «еврействующих перуанцев» в иудаизм. Предприятие это казалось оправданным с точки зрения религиозной, но при этом рискованным с точки зрения государственной. Сомнения раввинов сводились к одному простому и совершенно не связанному с религией вопросу: не последуют ли примеру семей Вильнуэвы и Виктора Чико с их несколькими сотнями приверженцев десятки тысяч индейцев Латинской Америки, движимых желанием спастись от нищеты и коррупции, перебравшись в государство относительного социального благополучия, каковым является Израиль?
Решающую роль в судьбе перуанцев сыграл уже упомянутый выше раввин Элиягу Авихайль. Практически в одиночку он сдвинул гору сомнений, бюрократизма и косности.
Летом 1988 года в Перу вылетела группа раввинов для изучения, как они сами определили, «образа жизни общины» и рассмотрения вопроса об их гиюре. Трудно сказать, к каким выводам они пришли бы, не будь в Перу столь же неистового поклонника перуанцев, как Авихайль в Израиле. Раввин Авраам Бен-Хамо сделал все, чтобы привлечь на сторону Бней-Моше духовных лидеров еврейской общины Лимы, и преуспел в этом. Когда ему на подмогу в Перу прибыл раввин Авихайль, лед сомнений израильского религиозного духовенства был сломлен окончательно. С личного согласия главного раввина Израиля Мордехая Элиягу первые одиннадцать семей перуанцев (58 человек) прошли гиюр и спустя несколько месяцев приехали в Израиль.
Во тьме перуанской, или Перст Господень
Холмы Самарии вокруг поселения Алон-Море, возвышающегося над Шхемом, напоминают Гонсалесу Едидие предгорья Кахимарки, где он жил не так уж давно. Простор, безлюдье, редкие деревья, тянущиеся к небу среди камней, жар, идущий от земли днем, и прохлада ночью. Но все это не пробуждает у Гонсалеса ностальгических воспоминаний. Его прошлая жизнь была неотделима от ощущения раздвоенности и незавершенности, непонятного ему самому, но мучительного и беспокойного. Он оставил на своей прежней родине многое, очень многое – родных, друзей, имущество, работу (он был учителем – профессия, весьма уважаемая в Перу), – но обрел корни. Те корни, от которых душа его, как лист, была оторвана когда-то и перенесена на другую землю, где так и смогла прижиться.
Гонсалес родился в семье с крепкими католическими традициями, и библейский наказ об «утверждении себя на путях Господа» не был для него пустым звуком. Он жаждал веры, но сомнения не давали ему утолить эту жажду. И поразительно: чем больше он вслушивался в церковные песнопения и колокольный благовест, тем острее чувствовал, как вязь католических кружев, подобно невидимой завесе, отделяет его от Бога.
