сквозь щели старой городьбы.
А я иду по лопухам,
по свету, солнцу и стихам.
И на причал —
как на крыльцо.
Мерцает темное кольцо
речонки, моющей плетень
ручонкой, тоненькой, как тень.
В бойницы леса, как в глаза,
глядит священная весна.
Бегут зарницы за поля,
ресницами затрепетав.
За то, что эта жизнь нам удалась,
за то, что руки пустоты не знали,
за то, что нас любили и встречали,
а потому распространяли власть
над бегом звезд, над травами, едва
взошедшими, над музыкой из комнат, —
Этот месяц был напитан
ароматом смол и ягод,
и сияющим напитком
опрокинут в дебри сада.
До отказа переполнен
одуванчиковым светом,
он ворвался в хаос комнат,
объявив явленье лета.
С ним вошли веселой свитой
настоящие сирены
и сожгли мои обиды
на густом костре сирени,
чтобы дым, клубясь беспечно,
повторял, высок и внятен:
этот месяц бесконечен,
этот месяц непонятен.
Как Ивиковы журавли, дожди курлычут.
Я обрастаю на мели
тоской привычек.
Как миф, не в силах умереть, сквозь пыль и травы,
как скиф, гоню в большую степь
стихов оравы.
Я никогда их не предам, но злюсь почету —
дорогам, людям и годам
платить по счету.
Опять отшельником брожу
в лесах, раздетых донага,
листву ногами ворошу,
спускаюсь в низкие лога,
в которых за ручьем ручей,
а в них, меж темных донных глыб,
скользят, как лезвия мечей,
седые силуэты рыб.
А надо мной встают вдали,
ободранные до гола
в пути сквозь скорлупу Земли,
дацитовые купола.
Встают, раздвинув рыжий лес,
и слышно, как в тиши немой
летят созвездия с небес,
шурша над самой головой.
Я не ловлю их. Что мне в том?
Не в небо ж их бросать опять.
Пусть лучше встанут надо мхом
косые столбики опят,
а листья, медленно кружась,
укажут путь,
подскажут срок.
Лесов языческую вязь
я положу на твой порог,
чтоб ты забыла темный страх
пред сказкой, что, как соль, бела,
и вдруг увидела в лесах —
дацитовые
купола.
В квартире В. М. Шульмана
