также напоминала идеал революции, с его присяжными, адвокатами, мировыми судьями и с несменяемостью судей. Впрочем, в этой-то твердыне национальной совести и обнаружились ярче и прежде всего попытки цезаризма. Бонапарт вскоре стал сам нарушать идеал, особенно с помощью “специальных” судов.
То же случилось с законодательной властью. Она перешла к Частному и Государственному советам, где председательствовал сам первый консул. Частный совет обсуждал все вопросы высшей политики и заготовлял сенатус-консульты (приговоры сената). Государственному совету было дано страшное преимущество – “развивать смысл законов” по требованию консулов. Он рассылал по департаментам своих членов, напоминавших комиссаров Конвента: сам Бонапарт называл их “трибунами подле верховной власти”. Сенат, окруженный необычайным блеском, стал орудием Бонапарта, который назначал его членов и давал самым покорным из них сенатории – синекуры с доходными землями. Трибунат и Законодательный корпус подверглись “очищению”, что превратило их в собрание “евнухов законодательства”.
Администрация, конечно, еще более отличалась цезаризмом. Она целиком сосредоточивалась в руках первого консула. Все чиновники были его слепыми орудиями. Сам Бонапарт вечно работал в своем кабинете и даже в походной палатке, как неусыпное Провидение государства. Он делал назначения чуть не на все должности, читал почти все министерские бумаги, черкал их, переделывал заново, даже пробегал все иностранные депеши, усыпая их своими пометками; он набрасывал ответы, ноты и инструкции дипломатам и истомлял своих секретарей диктовками. Он беседовал еще особо с министрами иностранных дел и полиции; а их товарищи раз в неделю очищали свои портфели перед ним.
Эти семеро министров были приказчиками Бонапарта, который часто сменял их, при всей их угодливости. На первых порах то были ловкие дельцы. Во главе их стоял Талейран, который считался в Европе оракулом дипломатии: тогда не знали, что Наполеон делал ему головомойки и сам диктовал главные депеши. Это была правая рука консула как бога лжи: “Язык дан нам для сокрытия мыслей”, говаривал бывший епископ и “цареубийца”. Таков же был министр полиции Фуше, только погрязнее и жесточе: он был предателем всех правительств, которым служил для охраны. Наполеон отлично понимал обоих молодцов, но говорил: “Один охраняет меня справа, другой – слева”. Бертье как военный министр образцово подготовлял тот военный строй, без которого немыслимы были походы Наполеона.
