«На прошедшей неделе я написал русский романс на слова Тургенева (в 1-й книжке „Отеч. зап.“ этого года, в поэме „Андрей“): „Отрава горькая слезы последней“ и проч. Мне, не знаю, право, почему, понравились эти слова, и при всем том музыка вышла преплохенькая. Сознаваясь в глубине души в таком ее достоинстве, я все-таки хотел узнать мнение об этом романсе других и пел его встречному и поперечному. Всем понравилось, даже очень, так что я было начал колебаться: уже в самом деле, не порядочная ли это вещица (ты знаешь, как меня, насчет меня самого, легко сбить с толку)? Натурально, что я чрезвычайно интересовался узнать, как покажется этот романс Марье Павловне, и, зная, что после сонат я сам ни за что в свете не соглашусь играть такую дрянненькую вещь, я тотчас, с начала вечера, спел его ей, и вот что она сказала: „C’est joli, mais trop peu de chose, sartout pour vous, qui ne devez pas écrire de pareille musique ou je me facherai!“ („Это мило, но слишком легко, особенно для вас, который не должен писать такой музыки, или я буду сердиться“.) Я готов был благодарить ее на коленях за такой верный отзыв и за эту строгость, столько для меня благодетельную. Но вместе с этим такой отзыв заставил меня оглянуться на самого себя, и мне стало стыдно, и горько, и скучно: что же я такое, когда в 26 лет, при всех возможных средствах, делаю такой вздор, а дельного нет ничего, и как я могу употребить хоть несколько минут на такие пустяки? Это показывает или какую-то глупость моей натуры, или отсутствие настоящего таланта, – тогда к чему мне самое лучшее на земле счастие?! Пришедши домой, я долго не мог заснуть (это со мной очень редко случается) и поутру встал рано, с твердым намерением в это утро хоть начать что-нибудь дельное, если почувствую хоть какие-нибудь в себе силы. Воля значит много: я работал хорошо и утешился совершенно».
Другое, тоже важное влияние, которое довелось испытать Серову в Крыму, принадлежало известному Б., в то время служившему в Таврической казенной палате. Как впоследствии в 1848 году на Вагнера, так в 1845 году на Серова этот человек произвел самое сильное впечатление.
«Он не музыкант, – писал о нем Серов, – но понимает Бетховена, как следует истинному гегелисту… Он весь кипит горячею мыслию и умственную деятельность, так же как и мы, ставит выше всего… Он читал все, что мы читали (и еще много другого), много знает; но в том, чего не знает, любознателен простодушно, доверчиво, без всяких предубеждений и заносчивости… Понимает он все быстро, и память у него сильная. После беседы с ним я чувствую, что жил по-человечески, тогда как здесь все другие…» (Письмо к Стасову от 20 ноября 1845 года).
