Я расхохотался.
– Семнадцать верст назад отвез старый шут, – говорил мой товарищ, все более обижаясь.
– Давайте хоть посмотрим на него за это.
Велели позвать старика, чтобы дать ему на водку; но солдат возвратился, объявив, что пан Лукаш сложил наши вещи и ускакал.
Цыплят подали разогретых, ветчина гадкая с желтым жиром и сухая. Попутчик мой потребовал уксусу.
– Нету, пане, у нас.
– Как можно, чтобы при буфете не было оцта! – сказал он по-польски.
– А! Это оцта пан спрашивает. Оцет есть.
Дали уксуса.
– Нет ли чем почистить в зубах? – опять спросил мой чистоплотный попутчик.
– Есть, пане! – Повар побежал и возвратился с гусиным пером, на конце которого насохли чернила.
Я опять рассмеялся, а попутчик мой окончательно обиделся, и мы поехали в Запруды.
Из Запрудов до Антополя, заплатив двойные прогоны, мы поехали проселками. Приехав в Антополь, я ужасно проголодался.
– Есть что-нибудь съесть? – спросил я у писаря, вышедшего в чемарке с кутасами (кистями).
– Ничего нет.
– Отчего же вы не держите?
– Не держим.
Из-за двери выглянула еврейская физиономия и спряталась; потом опять выглянула, потом опять спряталась, и наконец через порог переступил тонкий, длинный еврей.
– Може паны что-нибудь скушали бы? – спросил он, подобострастно улыбаясь.
– А что ты дашь нам?
– Могу дать курицу жареную; могу дать рыбу вареную, могу дать яйца всмятку.
– Давай курицу, рыбу и яйца всмятку, – радостно воскликнул я, как Осип в доме Сквозника-Дмухановского, где были щи, каша и пироги. Поели прекрасно и за все заплатили 80 копеек.
– Отчего бы пану не держать кушанья? – заметил я писарю.
– Не стоит, – отвечал он, сделав косую мину и поправив широкий лакированный пояс.
– А вот евреи так не думают!
– Это уж их дело.
– Вы, кажется, не любите евреев?
– Кто их любит! Подлый народ.
– Эт! О них и говорить не стоит.
– А если б вот не евреи, так пришлось бы голодать, глядя на ваш пояс.
Пан писарь обиделся и ничего не ответил.
Вечером приехали в Яновку. Пред въездом в Яновку нас остановили несколько крестьян. Посмотрели в фурманку и отошли прочь к горящему костру, сказавши ямщику: «Поезжай с Богом».
– Чего они смотрели? – спросил я ямщика.
– Сена.
– Зачем же они смотрели сена? Что им за дело до сена?
– Быдло (рогатый скот) в Дрогичине падает, так чтобы хворобы (болести) оттуда не завезли с сеном.
А проезжая Дрогичино, я видел, как коровы тянули из лужаек грязную болотную воду, и только удивлялся, как такое пойло не произведет громадного падежа. В Яновке мы совсем осмеркли. В ожидании самовара я сидел на крыльце и, смотря на все меня окружающее, вспомнил сумерки в роскошных надднепровских хуторах; вспомнил теплый пейзаж, которым родная семья часто любовалась с крылечка панинской мазанки, глядя на Долгий лесок, на зеркальную поверхность пруда, на деревушку вверху Гостомли, скромной реки, не значащейся ни на одной географической карте. Тут пели, читали, вспоминали, пили «по чарци», «щоб усим легенько згадалось», а кругом зелень только синеет; желтый лист порою перекатится через дворик, но в воздухе еще тепло; из-за горки несется молодецкая песня, то давящая, то безумно веселая; из деревни слышится многоголосый собачий лай, и около колен вертится пятилетняя девочка с голубыми глазенками и умным личиком.
