Дом отдыха в О., переполненный брошенными женами, худыми, некрасивыми, старыми, сошедшими с ума от горя и неудовлетворенной страсти. Они собираются в кучки и вызывающе громко читают вслух Баркова. Есть от чего сойти с ума! Мужчины бледнеют от страха.
Белые, выкрашенные известкой, колонны сами светятся. На соломенных креслах деловито отдыхают Саша и Джек. Брошенные жены смотрят на них с благоговением и надеждой…. Поэты ломаются, говорят неестественными голосами «умных вещей». Мы с Арнштамом[85] подымаемся и идем к памятнику Пушкина. Александр Сергеевич, тонконогий, в брюках со штрипками, вдохновенно смотрит на Гельмута Карловича Либкнехта, который, согнувшись, бежит на лыжах. Мы возвращаемся назад и видим идущего с прогулки Борю[86] в коротком пальто с воротником из гималайской рыси. Он торопится к себе на второй этаж рисовать «сапоги»…. Так идет жизнь, не очень весело и не совсем скучно.
Вечером брошенные жены танцуют в овальном зале с колоннами. Здесь был плафон с нимфами, но люди из хозуправления их заштукатурили. Брошенные жены танцуют со страстью, о которой только могут мечтать мексиканки. Но гордые поэты играют в шахматы, и страсть по-прежнему остается неразделенной.
Детская коляска на колеблющихся, высоких, как у пассажирского паровоза, колесах.
«Женщине, смутившей мою душу». Кто смутил чистую душу солдата?
На диване лежал корсет, похожий на летательную машину Леонардо да Винчи[87].
Роман. «Возвращаю вам кольцо, которого вы мне не дарили, прядь волос, которой я от вас не получал, и письма, которых вы мне не писали. Возвращаю вам все, что вы думали обо мне, и снова повторяю: „Забудьте все. что я говорил вам“.
«Жена уехала на дачу! Ура, ура!»
У нас уважают писателя, у которого «не получается». Вокруг него все ходят с уважением. Это надоело. Выпьем за тех, у кого получается.
Зозуля[88] пишет рассказы, короткие, как чеки.
Шолом-Алейхем приезжает в Турцию. «Селям алейкум, Шолом-Алейхем», – восторженно кричат турки. «Бьем челом», – отвечает Шолом.
Своего сына он называл собакулогом.
Шофер К. рассказывал, что на чердаке у него жили два «зайчнёнка».
– Бога нет!
– А сыр есть? – грустно спросил учитель.
«Лавры, что срывают там, надо сознаться, слегка покрыты дерьмом» (Флобер).
Синеглазая мама.
В парикмахерской.
– Как вас постричь? Под Петера?
– Нет! Под Джульбарса![89]
Завидев детей из немецкой школы, мальчики кричали: «Шуцбандовцы идут, шуцбандовцы!»[90]
Низменность его натуры выражалась так бурно и открыто, что его можно было даже полюбить за это.
