По окончании представления все собрались в ресторане. Вся клика была налицо, даже Паульсберг с женой. Немного позже подошёл и адвокат Гранде с Кольдевином, домашним учителем, который плёлся за ним, всё время отговариваясь и упираясь. Адвокат встретил его у входа в Тиволи и втащил его туда.
По обыкновению, разговаривали о всевозможных предметах, — о книгах и искусстве, о людях и Боге, коснулись женского вопроса, мимоходом задели Мальтуса18, не забыли и политику. Оказалось, что, к сожалению, статья Паульсберга не имела решающего влияния на стортинг, и он большинством шестидесяти пяти голосов против сорока четырёх постановил отложить рассмотрение вопроса. Пятеро депутатов внезапно так опасно заболели, что не могли принять участия в голосовании. Мильде заявил, что он переселяется в Австралию.
— Да ведь ты пишешь Паульсберга? — вставил актёр Норем.
— Ну, что же из этого? Я могу закончить портрет в два дня.
Однако между ними существовало тайное соглашение, что портрет должен быть готов не раньше, чем закроется выставка. Паульсберг поставил это непременным условием. Он не желал быть выставленным со всяким сбродом, он любил обособленность, почёт, он желал один красоваться в окне художественного магазина. Паульсберг и в этом был верен себе.
Поэтому, когда Мильде заявил, что он может кончить портрет в два дня, Паульсберг отрезал:
— Я не могу позировать тебе в ближайшее время, я работаю.
Тем и кончилось.
Фру Ганка сидела рядом с Агатой. Она сейчас же крикнула ей:
— Подите сюда, барышня с ямочкой, сядьте здесь, рядом со мной!
И, обернувшись к Иргенсу, шепнула:
— Ну, разве она не мила? Посмотрите!
Фру Ганка опять была в сером шерстяном платье с отложным кружевным воротником, шея её была совсем открыта. Весна действовала на неё, она как будто несколько похудела. Губы у неё ещё не зажили, и она постоянно проводила по ним языком, а когда она смеялась, рот её складывался в гримасу, потому что треснувшие губы болели.
Она говорила Агате, что скоро собирается ехать к себе на дачу, и надеется, что Агата приедет к ней. Они будут есть репу, сгребать сено, валяться в траве. Вдруг она обращается через стол к мужу и говорит:
— Послушай-ка, хорошо, что я вспомнила, не можешь ли ты дать мне сто крон?
