– Все придумала Фаустина. Я тут вообще ни при чем, – ответила Божена на вопрос Николы и, залпом опустошив бокал, посмотрела на часы.
Ровно в четыре часа Томаш, опасливо озираясь, спустился по лестнице и быстро пересек людный холл. Его костюм и маска были настолько необычны, что многие с интересом провожали его взглядом, а кто-то даже вышел вслед за ним из гостиницы, чтобы понаблюдать, как двуликий человек с двумя животами, глядя одновременно и вперед и назад, торопливо спускается по лестнице к нарядной гондоле, на корме которой стоит Арлекино с шестом в руках.
Этот странный Арлекино опять уменьшился в размерах – во всяком случае, так показалось Томашу, но времени на сомнения уже не оставалось: стоящий в лодке заметил его. И поэтому Томаш молча кивнул Арлекино своей тяжелой большой головой и, неловко подобрав длинные фалды изящного камзола, шагнул в гондолу и сел сначала на черную деревянную скамейку, а потом перебрался ближе к носу лодки, в одинокое кресло, обитое черным бархатом, – чтобы быть подальше от стоящего за его спиной недавнего мучителя.
Томаш был уверен, что Арлекино снова станет досаждать ему своими дерзостями, и заранее решил не обращать на него никакого внимания. Но вопреки его ожиданию по-мальчишески стройный Арлекино сразу же принялся молча толкать гондолу по рябой от ветра воде канала. Его на вид не слишком сильные руки действовали удивительно ловко, и гондола, плавно покачиваясь, быстро заскользила вперед.
Они плыли куда-то в сторону мола – Томаш узнавал дома и мосты, под которыми проплывал вчера вечером, добираясь до гостиницы. Стараясь не думать о предстоящем вечере, не сулящем ему ничего определенного, он оглядывался по сторонам.
Они свернули и поплыли по каналу, который был намного шире предыдущего. Ветер теперь дул в лицо, и гондола передвигалась медленно. Судя по тому, что людей в масках вокруг становилось все больше, они приближались к сердцу карнавала – площади Сан-Марко.
«Интересно будет посмотреть, как Божена нарядилась сама. Надо спросить у нее при встрече, зачем ей понадобился этот странный шут, – неужели она меня боится? И хотел бы я знать, почему он так хорошо говорит по-чешски? А спрошу-ка я его об этом опять – похоже, он уже и сам устал дерзить: может, объяснит мне хоть что-нибудь толком». И Томаш, снова перебравшись на лакированную скамейку, заговорил со своим гондольером, сосредоточенно лавировавшим среди других лодок, которых, чем ближе они подплывали к площади, становилось все больше:
