Герман. В чем дело, тля?
Сильвин. Не могу.
Герман. Ох-ссы-ха-ха! Ну ты и подонок! Я старался, в очередях стоял, деньги тратил, а ты морду воротишь, гаденыш!
Сильвин. Прости меня, Герман. Я виноват, но ничего не могу с собой поделать. Просто я вспомнил…
Сильвину стало очень стыдно, и он, не разжевывая, проглотил весь приторный ком лукума, который накопился за щекой, и расплакался навзрыд.
Герман действительно старался, это виднелось внутри его глаз, застланных хмельной осоловелостью. Сегодня он был особенно благодушен и щедр, и поэтому решил сделать приятное своему квартиранту, забыв обиду за испорченный новогодний стол.
Дело в том, что Герман в последние дни заработал на проституции, торговле поддельными спиртными напитками и ремонте автомобилей столько денег, сколько и представить не мог, а дело все ширилось и ширилось, словно резиновое, поражая масштабами. К примеру, только за последнюю неделю под его крыло перешли сразу четыре притона, ранее работавшие со столичными, а это почти двадцать девушек со всеми своими клиентами, минимум двести пятьдесят с юбки в день, не считая эксклюзивного обслуживания политиков и прочих богатых извращенцев, всевозможных банкетов и выездных пикников. Герман пока не знал, что делать с этими деньгами, ведь он был богат всего ничего, каких-нибудь полгода, поэтому радости его не было предела и под горячую руку его щедрости мог попасть любой. Вчера он заказал себе Мерседес с усиленной подвеской, сегодня подумывал о том, чтобы купить роскошную квартиру в центре Сильфона, завтра — и Сильвин это ясно видел — ему придет в голову выкупить знаменитые местные бани, которые впоследствии он переоборудует в частные кабинеты для интимных свиданий. Конечно, Герман до сих пор часто подумывал о том, как бы поскорее избавиться от Сильвина, который давно ему и его друзьям был в тягость и которого он уже ненавидел и давно бы с ним расправился, если б не обещание Сильвина уехать в Долину пасти овец. Но сегодня лишь слепое счастье заполняло его, по крайней мере до тех пор, пока Сильвин не отказался от столь любимого
Герман заметно почернел, взвел свой внутренний курок, занеся руку, чтобы ударить Сильвина, но неожиданно поставил себя на предохранитель, пододвинул баночку с остатками черной икры и отломил ломоть еще теплого хлеба: ешь.
Сильвин понемногу успокоился; осмелев, водрузил на хлеб несколько икринок и жадно проглотил. Потом съел окорок, достаточно мягкий для того, чтобы с ним справиться даже при наличии всего нескольких зубов, и пил предложенный предупредительным хозяином дико вкусный китайский чай. Наевшись, Сильвин почувствовал такую благодарность, такую необычайную теплоту к Герману, что вновь заплакал.
