КАК Я НЕМЕЦКОМУ ЯЗЫКУ УЧИЛСЯ
На вступительных экзаменах в Литинститут я по немецкому языку троечку получил. Сильно мне это не понравилось. «Как, — думаю, — так? В школе я твердым четверочником был, хорошистом, а тут мне троечку влепили… А вдруг да я с этой троечкой нужных баллов не наберу?» Так прямо и говорю преподавателю:
— Вот мы мне тройку вкатили, a вдруг да я из-за этой тройки не поступлю! Кто тогда виноват будет?
А он наклонился ко мне поближе, посмотрел на меня умными проницательными глазами и сказал доверительно:
— Не беспокойтесь… не беспокойтесь… Все у вас будет хорошо…
А я все возмущаюсь:
— Что значит — хорошо. Мне нужно поступить — и баста! Смотрите, подведете меня под монастырь… — вообще-то я вежливый, когда не пьяный, а тут — прямо наехал на него… А он все:
— Не волнуйтесь… не волнуйтесь… Все будет хорошо…
Понял я, что это слова не пустые, что это — скрытый намек, что вопрос о нашем поступлении уже решен и тройка по немецкому языку мне погоды не делает. А экзамен этот — последний был. Самые страшные экзамены — сочинение и история СССР были позади, а на них у нас много народу позавалилось.
Вышел я совершенно довольный, успокоенный, пошел пиво пить… Все еще волнуются, не знают: поступили они или нет, а я уже — проскочил! Только молчу, чтоб не сглазить.
И действительно — поступил, не обманул меня преподаватель. Я потом и в группе у него занимался, учился мудреному немецкому языку, звали его Эдуард Елизарович Иванов — благообразный такой дяденька был, с блестящей лысиной, вежливый — ужас. Мы его любили и звали про меж собой ласково «Елизарыч». А он к нам на занятиях строго по имени-отчеству обращался: Илья Алексеич. Павел Алексеич… И ко мне соответственно: Александр Владимирович… Такое уж у него было воспитание. «А вы, — говорит, — Александр Владимирович, что скажете?» Это он что-нибудь насчет урока спросит и смотрит так внимательно, испытующе… А от умных глаз — морщинки хитрые бегут, веселые, как у Ленина…
А что я могу ему сказать? Это, смотря о чем… Я, может, и много могу сказать, а может, и ничего вовсе. Сижу, ковыряюсь в парте, сам тоже улыбаюсь… Так все уроки и проходили у нас — весело, с шутками…
А потом Эдуарда Елизаровича попросили, чтоб, значит, место освободил.
Не знаю, что там у них произошло, чем он не угодил, но его не стало. И уходил он со слезами на глазах, очень обиженный. Мне его жалко было. По моему разумению — нельзя так. Раз человек хороший, то зачем с ним так поступать? Потом я уже понял, что просто подсидели его, а он завкафедрой был, а место это — теплое, почетное.
