В Бомбей предполагалось прибыть 23 декабря. Двадцать второго, в воскресенье, в бортовой каюте, приспособленной под часовню, заканчивалась служба, когда Джон Барнс присел подле Марии с молитвенником в руках. Он пел с таким чувством, что его молитва показалась Марии просьбой о любви, настойчивой и безнадежной. Они должны были вскоре расстаться: Джон направлялся в область Синд, Мария — в Мангалуру. После службы они долго не могли разойтись. Мария плакала. Англичанин хотел поцеловать ее — она отказалась. Но на следующий день, когда все сходили с корабля, они держались за руки, глядя друг другу в глаза, и никто не мог разлучить их в эту минуту. Между доками и складами Бомбея кишела нищая толпа. Небо нависало над крышами банков и бедняцкими хибарами. Любовники искали страстных объятий, когда пожилой немец, присматривавший за Марией в путешествии, оборвал ее мечту. Нужно было отправляться дальше. Смущенный Барнс с безнадежным вздохом спросил, где живут ее родители. Хауф ответил, но так грубо, с такой нехорошей улыбкой, что Мария вздрогнула. «Какая тоска! С какой грустью я смотрела на палящее солнце!»
Мария вновь обретает Индию, где пальмы бросают тени и дождевая вода почти непригодна для питья. На местном пароходике ей придется скоро попробовать стряпню португальца в лохмотьях, который вытирает блюда краем штанов, и примириться с тараканами и крысами — иначе в каморке под лестницей не заснуть. Больная от одиночества и страсти, она плывет в Мангалуру. Там ее должен встретить отец. Волнение стесняет дыхание, и кровь уже готова прилить к щекам. Кого она ждет, глядя в иллюминатор, — молодого любовника, сладострастного блондина, или осененного крестом Искупителя с мудрым лицом, она и сама толком не знает. Куда ведет сжигающий ее огонь: к зарождению новой жизни или к неисчерпаемому милосердию Мессии? Она возвращается к своему грязному ложу, но тошнота вновь заставляет ее подняться.
Лишь только полоска зари рассекает пелену берега, появляется Мангалуру. Путешественница пытается разглядеть, кто ждет ее на берегу. Всматриваясь в силуэты фигур, она спрыгивает на пристань, почти избавившись от своей тоски, почти свободная, будто после исповеди. И вдруг, разочарованная, застывает на месте: Германа Гундерта на берегу нет.
Мария залезает в телегу, запряженную быками, и направляется к миссионерскому городку. В дороге, тряской и грустной, она глотает обильные слезы и не в состоянии различить у балматского холма, за рисовыми полями, лицо путника, остановившего обоз и зовущего погонщиков. Ему около сорока, у него усталый и исполненный достоинства вид, жесткие черты лица. Он смотрит на девушку из-под бамбуковой каски. Он машет ей: его полные и ухоженные руки хорошо видны в широких рукавах куртки. Белизна чуть виднеющегося жесткого воротничка придает облику мужчины не то замкнутый, не то суровый, но столь знакомый ей вид. Она лепечет: «Папа…»
