Мария чувствует себя во власти этого иностранца, пробудившего в ней склонность к экзальтации. «Где бы я ни была, куда бы ни обращала свой взгляд, повсюду я ощущала его присутствие». Как и в отношениях с Ольгой, она полностью подчиняется этому человеку, так неожиданно появившемуся в ее жизни: авантюристу, быть может? Но нет, он джентльмен. Ей нравятся его внушающие ей доверие руки, она прислушивается к своему обезумевшему сердцу. Для этой девочки, едва достигшей пятнадцатилетия, обрушившаяся на нее любовь была подобна удару молнии.
Ее воздыхателя звали Джон Барнс. Он не скрыл от нее ни своего аристократического происхождения, ни своей англиканской веры. Но знал ли он других женщин? Сначала, быть может, его лишь забавлял этот ребенок, за миловидностью которого таился ум, а затем, почти против своей воли, он неосторожно поддался влечению.
Удивленная настолько же, насколько взволнованная его чувством, Мария записала позднее: «Когда теперь я смотрю в прошлое, это для меня — загадка: как этот человек смог полюбить меня; я была обыкновенным ребенком, не особенно красивым, и должна была, наверное, вести себя ужасно по-детски». Как и она, Джон сохранил воспоминание о прекрасном спокойном вечере, когда под небом, полным звезд, шептал ей страстные признания. «Я подумала, будто огромное сияющее солнце любви в одно мгновение согрело меня». На палубе, наедине со звездами, они смотрели друг на друга, их губы и тела соприкасались, внезапная очевидность любви охватила их. Мария вдруг расцвела вызывающей красотой. Пьянящие тайные свидания заменили ей отныне вечерние молитвы: «Я была счастлива, невыразимо счастлива. Мое маленькое детское сердце не способно было вместить новое и безмерное блаженство. Против своей воли я выдавала свой нежный секрет».
Когда ни для кого не осталось сомнений, что Джон и Мария любят друг друга, по пароходу поползли кисло-сладкие сплетни. Индийский берег был в нескольких милях пути, и муссон нес путешественникам теплое дыхание Ганга. По мере приближения к полуострову в сердцах влюбленных рос страх, нервировавший Джона и сдерживавший Марию. Она знала, что едва ее спутники ступят на землю, ее отец очень быстро обо всем узнает. Слишком много взглядов, сочувствующих и любопытных, останавливалось на ней, давая ей каждый раз понять, что она ни в коем случае не должна была связывать себя словом с англичанином без согласия доктора Гундерта. Она не могла больше смотреть на горизонт, без того чтобы не видеть на солнце своей страсти тень отца, которого уже не помнила, но, воспитанная в пиетизме, привыкла почитать наравне с Христом. Барнс или Иисус? «О, Моя первая любовь! Я никогда не смогу больше любить!» — кричит она возлюбленному. Забыла ли она, что Бог пиетистов — бог ревнивый, что он не уступит Марию первому встречному? Быть может, Герман Гундерт напомнит ей об этом?
