Странно, что за всей этой сумятицей мысль работала ясно и четко. Не случайно же первым делом послал сержанта в типографию, а пока он объявится, надо сесть за письменный стол. Это лучше бы сделал Григорий Теплов, но он сейчас на гауптвахте, выйти с гауптвахты сможет, если все будут живы. Тогда и подправит слог, если корявый выйдет. Сейчас не до красивостей, сейчас суть важна. А суть в трех словах:
«Манифест…»
«Самодержавный…»
«Екатерина…»
Вот эти три слова и следует связать воедино. Не вызывая слуги, исполнявшего секретарские обязанности, – зачем свидетели лишние? – он достал из стола бумагу, поскреб пером в бронзово-ясной чернильнице и размашисто, широко зашагал: по белому листу, как по каменным плитам плаца:
«Божией милостью мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и пр., и пр., и пр. Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом…»
Получалось не очень складно. В таких бумагах он был не силен. Привык, чтоб лукавые письмена сочинял Теплов, но ведь он на гауптвахте… Посажен за оскорбление голштинцев. Говорят, крепким матом их обкладывал, думая, что ничего не смыслят по-русски, да один оказался грамотей! Перевел все на немецкий, пред командирами выслужиться хотел, сразу Петру III доложили. Судить, видимо, было некогда, просто упрятали на гауптвахту. Да это же совсем близко от Мойки, при Штабе!
Все же он некоторое время колебался, прежде чем опять громко покашлял. Камердинер не замедлил поскрестись в дверь.
– Давай еще двух сержантов.
И те проворно вскочили с диванов, совсем не по служебному растирая ладонями лица.
– Вот что, братцы! На центральной гауптвахте, при Штабе, сидит адъюнкт Академии, по фамилии Теплов. Он очень мне потребен. Нужно его освободить… но пока без лишнего шума. Поняли?
Едва ли все понимали сержанты, но бросились исполнять приказ своего командира.
А командир, бросив заляпанное чернилами перо, схватил новое и продолжал круто шагать по булыжнику бумаги:
«… Закон наш православный греческий перво всего возчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иноверного закона…»
Да, он тут никаких основ не потрясал: шепот такой по городу шел, что не уничтожь Петр III Тайную канцелярию, стены ее от гнева содрогнулись бы.
