Погас свет в зале, утихла вентиляция. Верка с уборщицей вдоволь накричались о нищенском заработке, заглазно разнесли в пух и прах вороватую директрису. Старые тусклые ложки вповалку лежали на подносе и не обращали внимания на бабьи голоса, а эта новенькая слушала в полное ухо, вылезши на самый край кучи. Ее, такую свежую, такую непорочную, и выхватила Верка перед тем, как погасить свет, и, ругая обвальную приватизацию, сунула себе в сумку.
Так ложка обрела семью. Квартира оказалась полна ее родичами такого же простонародного происхождения - алюминиевыми вилками, алюминиевыми кастрюлями, алюминиевыми кружками…
У Верки жизнь ее забурлила. Старший сын отливал в ней свинцовые грузила для донок. В руках отца она была орудием кары, наносила красные метины на лбы дерзких отроков. А младший однажды, оставшись в квартире один, запустил ее в банку с вареньем, забыл вынуть, и она до лета простояла по горло в ягодной жиже, одурела от бражного духа и прониклась отвращением к этому пьянящему запаху. Она страдала от сивушного духа, и в последнее время все чаще, когда муж Верки, сварщик речного порта, придя домой к полуночи, хлебал ею остывший суп. Забыв о еде, подолгу держал перед ртом и говорил в нее, будто в микрофон:
- А хоть и пропил ваучер, так свой! Молчать! Кто в доме хозяин?!
- Чтоб вы там в порту все позагибались, - визжала Верка. - Вон на базаре на узбеков поглядеть любо-дорого. Трезвехоньки. А русские мужики с бу-тылкой родились.
- Молчать! Клевета! С восемьдесят шестого по восемьдесят девятый кто не пил? Даже пива? Потому что не совали на каждом углу. Вывод соображаешь? Русский человек пьет столько, сколько ему наливают. Сейчас выше горла. И не-спрос-та! Такой у них расчет!
- А о детях у тебя есть расчет? Оба без сапог на зиму остались, - кричала Верка.
- Мы с тобой, Верунчик, не пропадем и ребят прокормим, и на сапоги заработаем. А вот Россия-то наша как? О ней-то кто подумает?
И сварщик в сердцах бросал ложку на стол, шел в комнату, вставал на колени перед фотографией отца, рыдал тяжелыми, пьяными слезами.
Верка мягчала сердцем, вздыхала, стаскивала с него рубаху.
- Иди спать, патриот.
Утром он стыдился этих слез. Взъерошенный, с помятым лицом пил чай, не дотрагиваясь до ложки, хотя каша парила перед ним на тарелке.
Потом ехал на метро до Автозаводской и до Южнопортовой - на автобусе, оберегая в давке сумку, горячую от супа и каши в пол литровых банках, а заодно как бы оберегая и эту ложку, лежащую в пакете вместе с хлебом в пригреве банок - мягко и духовито.
