Смотреть на нее было невыносимо. Не смотреть – невозможно. Дотрагиваться – непозволительно. Но кончики пальцев дрожали, изнемогая от желания потрогать, и оставляли на белом пластике аудиторных столов блестящие полосы. Особенно когда ему удавалось занять место позади нее и между ними не оставалось никаких препятствий, кроме дерматиновой спинки ее сиденья и тонкой фанерной перегородки, отделяющей один ряд от другого. Он мог часами любоваться ее затылком и несколькими волосками в основании черепа, слишком короткими, чтобы вписаться в прическу. Или смотреть, как уверенно скользит ее ручка по бумаге, оставляя след из крупных, детских, с левым наклоном букв. А еще он мог протянуть руку и коснуться ее волос или плеча, но делал это крайне редко, поскольку ей не нравились его прикосновения – мягко говоря! Ее странным образом передергивало, судорожная волна пробегала от левого плеча к правому и обратно, когда он дотрагивался до нее, пусть даже по делу. Брезгливое «Ну!» срывалось с прекрасных губ, и приходилось бормотать в ответ, что «У меня… карандаш там… закатился… не поднимешь?..» А после, немного придя в себя: «Вот спасибо! Просто жизнь спасла! Эх, Лара, как бы я без тебя… Может, в кино?»
В лучшем случае она воспринимала его робкие ухаживания с холодным равнодушием, а однажды, не выдержав, спросила напрямик: «Чего ты хочешь, барсучоныш? В душу мне влезть без мыла?»
В следующее мгновение голова его резко, но не сильно дернулась назад. Как от пощечины, подумал Леонид, хотя никто из знакомых ему женщин, да, пожалуй, и мужчин, до сих пор не снисходил до контактного рукоприкладства по отношению к нему. Подобным нефотогеничным образом он содрогался всякий раз, когда вместо грациозной пятнистой кошки его сравнивали с неуклюжим остромордым хищником семейства куниц.
Возможно именно тогда Леонид дал себе слово, что рано или поздно, мытьем или катаньем, кнутом или пряником… Короче, он поклялся во что бы то ни стало подобрать обмылочек к ларушкиной душе.
Тем временем Ларушка оборвала наконец свое бесконечное «Ну-у-у» и перешла на вожделенное «Да», но не остановилась на этом.
– Давай попробуем, – поправив сползающую лямку, ответила она.
– Поедем на такси, – объявил он решительно.
Хотя, в принципе, было еще не так поздно и для метро. Но, с другой стороны, глупо, сняв голову, плакать о… Кстати, о волосах… Подгоревший парик блондинки обратно в прокат не примут, значит, с залоговой суммой можно распрощаться. Плюс по тридцатке самой блондинке, или кто она там, и всем остальным статистам. Плюс две с половиной сотни недомеркам из театрально-циркового (из которых, кстати, полтинник можно и зажать: неуклюжие карлики протормозили пару лишних секунд и чуть было не запороли номер с тарелками), двадцатку за бой посуды, сотню Михею за тарасовские паспортные данные и общую организацию. Прибавить к этому полсотни для математика, выдавшего варианты за неделю до контрольной, и три пары порванных в спортзале штанов… Плюс ужин, Господи, ужин! Хорошо еще, от ночной дискотеки удалось отмазаться. Страшно подумать, во сколько обошлась бы ему эта ночь в стиле гранж! Да, в такой ситуации глупо экономить на транспорте.
