– Ты представляешь себе, как это можно сделать? – жестко спросила она.
Он ответил вопросом на вопрос.
– А чего хочешь ты? Ведь ты явно не за духовным утешением пришла ко мне?
– Пока нет. Хотя духовное утешение мне нужно. И, если бы у нас имелась женская обитель, я бы, навернаое, удалилась туда. Но, прежде, чем я уйду, я должна уничтожить Оборотней в Винхеде. Они исчезнут, как Лесные!
– Как?
Очень обыденно она сказала:
– Я проникну к Оборотням. Подчиню их себе. И отправлю на гибель. А ты мне поможешь.
Он посмотрел ей в лицо, ища признаков безумия. И не нашел. Серые глаза были ясны и безмятежны.
И все же он устало произнес:
– Ты не в своем уме. – Не дождавшись ответа, продолжил. Это было тяжко – весь предшествующий разговор был тяжек, потому что доселе ему никогда в жизни не приходилось беседовать о чем-либо подобном с женщиной. За последнее соображение он и ухватился. – Ты заставляешь меня говорить вещи, о которых говорить я не должен, и даже думать о них мне не пристало. Ты – женщина. Ты молода и хороша собой. И ты идешь в банду озверелых негодяев-язычников. Неужели ты настолько глупа, будто не понимаешь, что тебя ждет? Или тебе это безразлично?
На сей раз она ответила, словно растолковывая неразумному ребенку нечто очевидное:
– А ты как думаешь, неужели я смогла бы поведать тебе все так подробно, если бы уже не побывала у них, и без всякого для себя вреда? Я и тебе сумела отвести глаза, а ты несравнимо умнее их.
На лесть отец Лиутпранд не поддался. Он с горечью осознал, что говорил с ней уже не как пастырь духовный, а как мирянин, старый, битый жизнью мирянин.
Она как будто попыталась его утешить.
– Ведь я же могу просто исчезнуть.
– Да просветит тебя всеблагой Господь, – пробормотал он.
Она кивнула и отступила с тропы. Отец Лиутпранд догадался, что сейчас она уйдет. А он не смог ее переубедить.
– Ты – такая же одержимая, как они! – выкрикнул он.
Она обернулась.
– Ошибаешься, отец. Я – гораздо хуже.
* * *
Он двигался по лесу, но никто не смог бы услышать его шагов, никто из людей, только дикий зверь, и то лишь знающий, что такое охота, и приученный бояться приближения человека. Но был ли он человеком? Только не с виду. С человеком его роднил исключительно способ передвижения – на двух ногах, но походку уже нельзя было назвать человеческой, равно как и все остальное – седую шкуру, прикрывавшую тело, оскаленную пасть, над которой тускло блистали глаза, а то, что чудовище почему-то и встало на задние лапы, делало его еще страшнее. Хладнокровный и непредвзятый наблюдатель заметил бы, что волчья шкура облекает тело примерно до колен, оставляя свободными ноги в штанах и сапогах, в поясе она перехвачена ремнем с закрепленными на нем мечом и топором, а страшная морда волка была лишь личиной на лице, сохранившаяся же при выделке верхняя часть черепа могла служить шлемом новому хозяину. Но в том-то и дело, что он ни разу в жизнине встретил хладнокровного и непредвзятого наблюдателя. Для всех прочих он был зверем, ужасным, невозможным, сверхъестественным. Оборотнем.
