А здесь…
Ну да, да – пена на озере. Она действительно то ли шипит, то ли шуршит неумолчно и ровно, только бесконечный этот неизменчивый звук с тишиною в кровном родстве.
А ещё там, в пенной трясине, время от времени проскальзывают какие-то смутные тени. Смутные и бесшумные. Один раз вымелькнуло из неё стремительное гибкое тело – что-то среднее между клювастой рыбой и бескрылой птицей; вымелькнуло, изогнулось упруго и упруго же вонзилось обратно. Без малейшего плеска. Без ничтожнейшего противоречия каменной тишине Байсанской диван-степи.
Как-то вопреки пониманию понималось: выстрел, даже до почти полной неслышимости ослабленный глушителем, воспримется здешним миром как удар. Как пощёчина. Как оскорбление. А он, мир-то здешний, не походил на те, которые сносят оскорбления безответно.
– Ну, нихт шиссен, так шиссен нихт. Тогда… – Клаус откашлялся, – Бэд! Слышишь, Бэ-эд! Ты ведь в местный джангл хочешь, в псевдомангр этот? А?
– Да, – Матвей сам не услышал своего голоса, но Кадыр-оглы счёл беззвучие разновидностью утвердительного ответа.
– Тогда так, – афганонемец Клаус Генрих вдруг с ощутимой опаской всунул руку в неустанно сучащее многоножие исполнительного механизма, отчётливо скребанул по его гулкому керамопластовому брюху, и механизм медленно, словно бы нехотя, начал покрываться синими крапчатыми разводами.
– Идём звездой, – сказал Кадыр-оглы распрямляясь и переводя дух, – механизм в центре, держаться как можно ближе к нему. Направление марша – во-он тот холм, потом по гребню. Вопросы?
– А, короче, зачем это – липнуть к испу? – спросил Фурункул (похоже, просто так спросил, чтоб только не промолчать).
– Он нас прикроет от сканеров. От возможного сканирования с орбиты. У него антиполе. Ещё вопросы? Ну и хорошо. С Богом. И не зевать.
…"Во-он тот холм» был именно тем плешивым бугром, на котором вчера маячили трое всадников. Сейчас на плоской серопесчаной плешине остались только следы – то ли копыт, то ли кулаков, то ли ещё чего-то.
Взобрались. Постояли, отсапываясь. Осмотрели следы. Внимательно оглядели окрестности. Не обнаружив ничего подозрительного, двинулись вдоль гривы – держась поближе к роботу и не зевая.
Идти было трудно – так, будто всё время вгору. Хоть когда по-правде приходилось взбираться на очередной всхолмок, хоть когда с очередного этого всхолмка надлежало спускаться, особой разницы не чувствовалось.
Довольно долго в интеркомовских динамиках слышно было лишь натужное сорванное дыхание, да ещё (это в седловинках, где песок затягивала чавкотная синюшная склизкость) раздраженный многоголосый мат. Потом кто-то – кажется, Крэнг – вдруг решил сообщить:
