— Що треба? — спросила она, не открывая лица.
Ухналь повел белесой бровью, проверил, как висит чубчик над пустой глазницей, и левой рукой полез за ворот холстяной рубахи, вынул теплый клок бумаги.
Ганна бессильно опустила руки, опасливо наблюдала. Вопросы задавать она не имела права, раз названо ее псевдо, и перед ней сидел не просто парубок, а представитель загадочного и страшного «провода».
— Оцю гамагу треба подкинуть твоему хозяину.
— Що в ней? — не удержалась Ганна.
— Ни я не знаю, ни ты знать не должна, Канарейка.
Услышав вновь свою кличку, да еще произнесенную с издевкой, Ганна заплакала.
Ее слезы тронули очерствевшее сердце бандита.
— Хай они плачут, Ганна. Утрись!
— Що мэни робыть?
— Я вже сказал. — Ухналь погладил ее на этот раз покорное плечо. Дала бы мне согласие, я бы… — Он не договорил.
Ганна вскочила, бледное лицо ее вдруг порозовело.
— Тебе? А кто ты?
— Ухналь! — Он ткнул пальцем себя в грудь.
— Имя твое, фамилия? — с отчаянием выкрикнула Ганна.
Ухналь пожал плечами, деланная улыбка раздвинули его широкие, обветренные губы. Он шагнул к Ганне, остановился, широко расставив ноги и упершись кулаками в бока.
— Я — Ухналь!
— Ухналь? Конячий гвоздь? — Она невесело усмехнулась, дерзко вскинула глаза на развязно подбоченившегося парня. — Да як же я пойду за тебя? За человека без имени?
Ухналь, подступая к ней, ядовито процедил сквозь зубы:
— Так и ты же Канарейка. Коли Ухналь тебе не в копыто, хай буду Кенарем, га? — Он ломко, безрадостно хохотнул. Его единственный глаз был строг и печален.
Ганна увидела это и пожалела его.
— Нэма нам людского счастья, коль птички мы, Кенарь. И ты и я в клетке. В одной вместе аль розно в двох, дэ счастье?
Ухналь опустил голову, тяжело вздохнул и, ничего не ответив, принялся шарить в кармане: искал кисет.
— Ну, и що, Кенарь?
Ухналь приклеил к губе бумажку, набрал в ладонь турецкого желтого табака, помял его щепотью.
— Можу сказать одно. В такой сучьей свадьбе не буде нам доли. И двомя руками узла не развяжешь… — Скрутив цигарку и запалив ее, добавил уже в приказном тоне: — Подкинешь додмет. На! — И передал письмо.
— Ладно. — Не осмелившись ослушаться, Ганна взяла бумагу и сунула за лифчик. Так страшная беда нависла над семьей, которая приютила ее и ничего, кроме добра, ей не сделала. Позже, услышав о содержании письма, Ганна ужаснулась: она знала жестокие нравы мрачного подполья.
— Куда мне его положить? — спросила Ганна, уходя к восьми часам на работу. — В почтовый ящик?
